Бар гудел, как улей, в который ткнули палкой. Малкольм чувствовал, как по телу передается вибрация от десятков голосов. Его ладонь сжали и обернувшись, мужчина посмотрел в серые глаза.

Малкольм особо не приводил девушек на вечеринки. Так если случайная встреча — да, небрежное «О, познакомьтесь это…» — еще куда ни шло. Но вот так. Взять за руку и привести на тусовку отдела магического правопорядка... Это было словно признание самому себе, которое давалось нелегко: Элли была другой. Не на пару недель или даже месяцев. С ней в голове сами собой возникали не только картины, сплетенных в страсти тел, но и тихие, уютные картинки — завтраков, совместных походов — и от этих мыслей даже не хотелось бежать.

В Хогвартсе было проще. Знакомил девушку с друзьями в Большом зале — и все дела. А теперь... Коллеги. Друзья. А потом семья. Пожалуй, чтобы представить Эллу домашним Малкольм пока и не задумывался.

Элла, впрочем, парила над всей этой суетой. Она что-то говорила ему, вставая на цыпочки, ее дыхание щекотало ухо, и он, смеясь, сжимал ее пальцы. Они были тонкими и прохладными. Он заказал ей бокал того самого сухого вина, которое она любила, а себе — огневиски. Старый добрый огневиски, который обжигал горло и размывал границы реальности.

И вот Дэвис, подняв стопку, начинает свой бесконечный тост-рассказ. Малкольм поднимает бокал, улыбается, кивает. Его взгляд скользит по знакомым лицам и натыкается на неё. На Аврору Эттвуд. Свет от магических фонарей мягко ложился на её волосы. Чувство к ней было чем-то вроде фонового шума его жизни — постоянным, привычным, тем, что всегда с тобой, как собственное дыхание. Оно въелось в него, стало частью его «настройки». С ней он был готов на все — подстроить встречу, найти то незнамо чего, просто пялиться, забыв о приличиях. И сейчас, глядя на нее, он чувствовал знакомое сжатие где-то в груди. Не острый укол, а скорее — ноющую, давно знакомую тяжесть. Как застарелая рана, которая ноет к непогоде.

Малкольм пытался строить отношения с другими, искренне пытался, прямо поверх этого фона. И с Эллой получалось. Вроде. Получалось даже на редкость тепло.

Он отвел взгляд от Авроры и посмотрел на Эллу. Она, поймав его взгляд, подняла на него глаза — серые, ясные, с легкой усмешкой в уголках. Малкольм отхлебнув, опустил руку с бокалом и снова взял ее пальцы в свои, переплетая их. Крепко, будто боялся, что ее унесет этим шумным потоком. А потом наклонился и что-то пробормотал той на ухо. Элли рассмеялась, прикрыв рот ладонью, а Малкольм смотрел на нее и улыбался.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Все смеялись. Шум стоял такой, что, казалось, вот-вот с потолка посыплется штукатурка. Малкольм прислонился к барной стойке, чувствуя, как смех вот-вот вырвется и из него, но что-то внутри вдруг застопорилось, сжалось в тугой, болезненный комок.

«На поцелуи споришь?». Чёрт. Слово как шило, воткнулось в самое нутро и замерло там, тупой холодной занозой. Его взгляд сам собой на долю секунды метнулся туда, к их общему столу. Он поймал лишь движение — Тони, наклоняющегося к щеке Авроры. Рука Малкольма сжала бокал так, что кости побелели. Эти дурацкие школьные воспоминания накатили в самый неподходящий момент.

Он резко отвел глаза, и взгляд упал на Эллу. На свою Элли.

Она стояла, чуть склонив голову набок, и наблюдала за всей этой вакханалией с таким видом… С видом учёного-антрополога, изучающего повадки диковинного племени. В её позе не было ни капли напряжения, ни отвращения, ни даже простого любопытства. Было… спокойное, почти отстранённое понимание. Она была вся — воплощённая утончённость: светлые, убранные в элегантную причёску волосы, тонкая шейка, изящное чёрное платье, которое смотрелось здесь, как артефакт из другого, более совершенного мира. Она была максимально далека от всех этих диковатых выходок, откровенности, мужланства, но при этом — и это поражало больше всего — она не была испугана или смущена. Она просто… принимала это. Как данность. Как шум дождя за окном.

И в этот момент его пронзила дикая, почти звериная мысль: красивая, спокойная, безопасная замена? Та же утончённость, тот же типаж… только светлая. Где та, с тёмными волосами и взглядом, способным вывернуть душу наизнанку, сейчас принимает поцелуй в щёку от другого.

Элла, почувствовав его напряжённый взгляд, повернула голову. Её серые глаза встретились с его карими. В них не было бури. Только та самая, невыносимая нежность, которая заставляла его чувствовать себя последним подлецом.

— Малкольм? — её голос был тихим островком в этом океане идиотизма. — Всё хорошо?

Кто он такой, чтобы ревновать? Чтобы злиться? Она, Аврора, не раз давала ему понять, что его место — не с ней. А его место — вот здесь. Рядом с женщиной, чей взгляд его спасает и одновременно казнит.

— Всё отлично, Элли, — он выдавил из себя улыбку, и его рука притянула ее за талию к себе. — Просто Эрик, как обычно, несёт околесицу. Надо же ему как-то развлекать публику.

До ушей доносились уговоры и условия предстоящего спора. Ему безумно захотелось встать между Авророй и этими дурацкими намёками, которые так больно били по его собственным, незажившим шрамам. Ему захотелось отшвырнуть от Авроры всех, кто смел к ней приближаться, но он лишь крепче прижал к себе Эллу.

— Просто оставайся вот здесь, — тихо сказал он, больше самому себе, целуя её в открытое плечико.

Пожалуй, Малкольму нужно было выпить. Ещё. Чтобы эта ноющая тяжесть в груди наконец растворилась. Чтобы перестать сравнивать. Чтобы уже забыть вкус того поцелуя.

Он поймал взгляд Эрика, который уже собирался с новым предложением. Малкольм резко, почти вызывающе, поднял свой полупустой бокал.

— Эй, безобразники! — Повысил Малкольм голос, чтобы его услышали. — А ну-ка прекратите распугивать дам своими дикими замашками! Выпьем лучше за… за благословенную, божественную женскую красоту! Которая сегодня, как никогда, терпит наше общество! — Элла улыбнулась, посмотрев на своего мужчину и пригубив вино из бокала.

Малкольм же чокнулся с ближайшим бокалом коллеги, осушил свой и потянулся за следующим огневиски.

Отредактировано Malcolm McGonagall (2025-11-04 14:01:26)

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

— Это я не малину порчу, а повышаю планку. А то вы тут совсем расслабились, — улыбнувшись ответил Малкольм, скользнув взглядом по Эрику.

Тост прозвучал, бокалы звякнули, все вокруг чокнулись и загалдели с новой силой. Взгляд Малкольма нет-нет, но был устремлен туда, где у их общего стола поднималась очередная стопка. И не какая-нибудь, а та самая, в тонких пальцах Авроры. Она пила. Пила залпом огневиски, с тем самым выражением лица, которое он знал лучше собственного отражения — когда она пыталась сжечь изнутри что-то, что не давало ей покоя.

И этот Тони… Этот улыбающийся придурок Тони, который уже потирал руки, расставляя на столе новые рюмки. Малкольм видел, как тот потянулся к ней, видел, как она уклонилась от его поцелуя, и эта крохотная победа почему-то не принесла никакого облегчения. Только ядовитую, едкую ярость, что кипела внутри. Он лезет к ней. Прямо вот так, этот позер с надушенными мантиями и дешевой бравадой осмелился прикасаться к ней, спорить с ней на поцелуи, смотреть на нее таким голодным взглядом… А она была готова целоваться с Тони, Эриком и еще кем? И плевать Малкольму было на Рейчел, Ким... кто там еще согласился?! Не важно. А важно, что она кивнула и согласилась. Рука Малкольма сама сжалась в кулак. Ему с дикой силой захотелось подойти и вдавить эти самодовольные ухмылки прямо в стену. Вышвырнуть отсюда. Отшвырнуть от нее всю эту пьяную шантрапу, что лезет к ней.

А она смотрела на них. Соглашалась. Кивала. Предпочитала этого выпендрежника Тони ему. Вот это вот — вот это вот било под дых, больно и точно, вышибая воздух из легких. Она могла бы выбрать его. Он же чувствовал, черт возьми, он не мог ошибаться, он видел эти взгляды, ловил эти мгновения… Или он просто сам этого так отчаянно хотел, что начал выдумывать?

Какой нюхахаля спорит на поцелуй? С ним — можно было. Можно было спорить, можно было проиграть, можно было позволить себе эту близость. Потому что это был он. А с другими... С другими — нет. Нельзя. Не должно быть можно.

Сжав в пальцах очередную стопку и опрокинул ее в себя. Потом вторую. Жидкий огонь обжигал пищевод, но не мог прожечь ту свинцовую тяжесть, что осела где-то в районе сердца. Ему нужно было еще. Еще, чтобы не видеть, как она подставляет свой бокал для новой порции.

— Малкольм.

Чей-то тихий голос пробился сквозь гул в его ушах. Чьи-то тонкие пальцы легли на его сжатый кулак. Он обернулся и встретился взглядом с Эллой. С ее серыми, такими ясными и спокойными глазами. В них не было ни капли той адской бури, что крушила все внутри него. Была лишь тихая, умная тревога.

— Пойдем потанцуем, — мягко сказала она, не задавая лишних вопросов. Не упрекая его за выпитое, не требуя объяснений. Просто предлагая выход, словно спасательный круг, чувствуя что что-то не так. И он, черт возьми, чувствовал себя последним подлецом. Потому что в этот момент ему хотелось не танцевать, а сорваться с места, проложить дорогу кулаками к тому столу и вытащить ее, Аврору, из этой пьяной дурацкой затеи. Но он лишь сглотнул ком в горле и натянуто улыбнулся.

— Танец? Сейчас? — его голос прозвучал хрипло. Он видел, как на том конце зала Тони что-то говорит Авроре на ухо, склонившись так близко, что его губы почти касаются ее кожи. Малкольм резко отвернулся, снова поймав взгляд Эллы. Ее взгляд, который видел его и все прощал.

— Да, — выдохнул он, сдаваясь, и его рука сама обвила ее талию, притягивая к себе, пытаясь найти в ней опору, которой не было внутри. — Давай, Элли. Давай потанцуем.

Он повел ее, куда-то немного в сторону от барной стройки. Его ладонь на ее талии чувствовала нежных изгиб, каждое движение, но сам он был далеко. Где-то там, за спиной, у того стола, где звенело стекло и слышался хриплый смех. Ноги двигались сами по себе, рука держала Эллу, но все его существо было напряжено в одну точку — туда, где была она. Малкольм ловил ухом обрывки фраз, взрывы хохота, и каждый звук больно отзывался в висках. Они там продолжали. Они пили. А этот ублюдок Тони, наверное, уже представлял, как будет забирать свой выигрыш.

Элла прижалась к нему, положив голову ему на грудь. Ее светлые волосы пахли чем-то нежным, цветочным, и этот запах казался чужеродным в удушливом воздухе бара, пропахшем дымом и алкоголем. Она что-то тихо говорила, какое-то легкое, ни к чему не обязывающее наблюдение о ком-то из коллег, пытаясь вернуть его в реальность. Он кивал, что-то говорил в ответ, но слышал только собственное сердце, которое колотилось где-то в горле, громкое и тревожное.

«С ним можно — с другими нельзя». Эта мысль билась в его голове, как пойманная в ловушку птица. С ним — можно. Потому что он… потому что он не причинит ей вреда? Потому что он знает её? Потому что он годами вынашивал эту боль в груди, как драгоценность, и ни за что на свете не воспользовался бы ее слабостью? А этот Тони, Эрик и всякие могли воспользоваться? А она упрямая, сама лезет в эту ловушку.

Мужчина повернул Эллу в танце и его взгляд, словно против его воли, метнулся через все помещение. И попал прямо на Аврору.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Он танцевал. Вернее, его тело двигалось, подчиняясь музыке, а сам он был там, на сцене, прикованный к каждому звуку, выходящему из её губ. Каждый этот звук был ножом, медленно и методично резавшим его на части. «Живи и наслаждайся жизнью». Да как, скажи на милость? Какая уж тут жизнь, когда всё внутри выжжено дотла одним её именем. «Не зови меня в свои края». А он звал, звал и топтался на пороге, надеясь на кроху внимания. «И дорога у меня совсем не такая, как у тебя». Это да, это уж точно. Его дорога вела прямиком в ад, вымощенный её деланным равнодушием.

Но самое поганое, самое отвратительное было в другом. Она же... она же не просто так пела. В каждой строчке, в каждом вздохе было одно и то же, знакомое до боли, до оскомины. «Эй, уйди, — словно говорила. — Уйди, наконец. Оставь. Займись своей жизнью, своей прекрасной Эллой, своим будущим. Отпусти».

А он не мог.

Он не мог, и в этом был весь его позор. Он стоял тут, с другой женщиной в обнимку, чувствуя тепло её тела, и ломал всё. Снова. Ломал ради чего? Ради призрачной надежды? Даже как будто бы и её не было. Ради того, что сам придумал, насочинял, вложил в её образ? Он уже и сам не отдавал себе отчёт, для чего. Просто в нём жила эта любовь. Как неизлечимая болезнь. Как вросшая в плоть и кости, которую уже нельзя вырезать, не убив самого себя. Она существовала в нём сама по себе, не спрашивая разрешения, не интересуясь его планами на жизнь. Она просто была. И всё, чего он мог в этот момент — глядеть на неё. Просто смотреть.

И ради этого одного, жалкого, ничего не значащего права просто смотреть, он был готов снова и снова рушить всё, что пытался построить без неё. Рушил будущее с Эллой, рушил своё достоинство, своё спокойствие. Ломал, как слон в посудной лавке, даже не понимая, зачем. Просто, потому что иначе — не мог дышать.

Малкольм же как будто бы пытался жить, но дрянное гринделлой, получалось отвратно. Почему так? Почему он не может выдрать эту упрямую, маленькую, дико самовольную волшебницу из своего сердца? Почему он не может нормально жить? Построить крепкую семью вот с той же Эллой? Элла же прекрасна и не только внешне, но и внутреннее, она тактична, она женственна, она умна, с ней Малкольму было о чем поговорить, с ней было хорошо в постели... Но чертовый ты нюхухаль ему все равно чего-то не хватало. И это "чего-то" сейчас пело песню.

Малкольм встал как вкопанный, забыв о музыке, о танце, обо всём на свете. И тут сквозь этот хор самоистязания, сквозь её голос, в его парализованный мозг врезался тихий, совершенно посторонний голос.

— Ты её любишь?

Слова Элли ударили его с такой силой, что у него перехватило дыхание. Он посмотрел в её глаза, в эти прекрасные, ясные серые глаза, в которых не было ни гнева, ни упрёка. Была лишь усталая, всепонимающая печаль, от которой сжималось сердце. И он понял — врать бесполезно. Отшутиться не получится. Притворяться, что не понял вопроса — себя не уважать.

— Да, — выдохнул он, и это односложное признание прозвучало как приговор. Самому себе. Им обоим. Всему, что могло бы быть между ними.

— Давно?

— Десять лет.

Элла медленно, почти с нежностью, провела пальцами по его щетинистой щеке, изучая каждую черту, словно пытаясь запомнить, впитать, простить. Её губы дрогнули, сложившись в горькую, пронзительную улыбку, от которой у него сердце упало куда-то в бездну.

— Это видно.

И в этих двух словах была вся его никчёмность, вся его подлость. Все эти месяцы, которые он пытался убежать, построить что-то настоящее, оказались фарсом. Прозрачным и жалким. Воздух в баре стал густым и тяжёлым, давя на грудь. Он, не помня как, оказался на улице, и Элла была рядом. Холодный ночной воздух обжёг лёгкие, но не прочистил голову, не смыл с души липкий налёт стыда.

— Прости… — начал было он, но тонкие, холодные пальцы легли на его губы, заставляя замолчать.

— Так хочется… — её голос дрогнул, надломился, и по идеальной, бледной щеке скатилась слеза, оставляя на коже мокрый, блестящий след. — Так хочется, чтобы меня кто-то тоже так любил.

И это было самым страшным ударом. Больше, чем её крик, больше, чем пощечина, больше, чем брошенное в лицо кольцо. Он смотрел на её слёзы, и внутри у него всё выло от бессилия и стыда, разрывалось на окровавленные клочья. Он бы может и хотел тоже заплакать, как когда-то в детстве, но он словно уже забыл, как это делается. Глаза были сухие, будто выжженная пустыня, в которую никогда не приходил дождь. Но плакала его душа, разрываясь на части где-то глубоко внутри, крича от боли, которую не могла излить наружу.

Он взял её ладонь, ту самую, что только что касалась его лица, и прижался к ней губами. Закрыв глаза, словно пытаясь в последний раз вдохнуть её запах, запомнить тепло её кожи, отпечатать в памяти тонкие запястья. Он был последним подлецом. Трусом, который не смог ни удержать того, кто был нужен, ни полюбить того, кто был рядом.

Раздался оглушительный щелчок телепортации. Малкольм остался один в холодной, безразличной ночи, недалеко от входа в бар, откуда доносились приглушённые звуки музыки. Один, среди людей.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Он не знал, куда идти. С одной стороны, дико хотелось вернуться в бар, схватить первую попавшуюся бутылку огневиски и просто отключиться, чтобы не чувствовать ничего. С другой — мысль о том, чтобы снова увидеть эти стены, этот стол, вызывала у него физическое отвращение.

Ноги несли сами, отмеряя шаги по ночному тротуару, а в ушах всё ещё стоял оглушительный звон — тот самый, что остаётся после лязга разбитых надежд,  который он же и устроил. И самое поганое, самое мерзкое — он разрушил что-то хрупкое, чистое и настоящее. Элла. Её лицо, её слёзы, её слова: «Так хочется, чтобы меня кто-то тоже так любил». Обидеть человека — паршиво. Обидеть хорошего человека — в десять раз паршивее. А обидеть её… Она была умна. Она была тактична. Она была этой самой утончённостью, которой так не хватало в его мире погонь и вылазок. Её слёзы были не громкими, не истеричными. Они были тихими, как дождь за окном, и от этого — в тысячу раз херовее. Это было… как плюнуть в родник. Как испачкать грязными сапогами белоснежную мантию. Как осознать, что ты — тот самый молоток, что разбивает хрусталь, и ничего, абсолютно ничего не можешь с этим поделать. Но в тот же миг с горькой ясностью понять: эта горечь, этот стыд — ничто по сравнению с всепоглощающим пожаром, что разжигает в нём «богиня утренней зари».

Его отвлёк резкий, яростный стук каблуков. Он поднял голову и увидел её. Аврору. Она шла по тротуару, её плечи были напряжены, а походка была такой, будто она шла не по асфальту, а по грудям поверженных врагов. Её трясло. Не от холода, потому что летняя ночь была довольно теплой.

Последнее, чего он хотел сейчас — это разговор. С кем угодно, но особенно с ней. Пусть идёт. Но потом он увидел, как она нервно, почти яростно потерла запястье, будто стирая с кожи чужое прикосновение. И вся его собственная злость, всё отчаяние и самоедство, что кипели в нём секунду назад, куда-то испарились. Осталась только щемящая, знакомая до боли тревога. С ней что-то случилось. Что-то, что заставило её уйти из бара одной, в таком состоянии. Что случилось? Тони захотел получить выигрыш? Эрик распустил руки? И слова, которые он, может, и хотел бы сказать изначально — колкие, полные уколов ревности, — застряли в горле. Вместо них вырвалось что-то другое.

— Хреновый вечер? — Тихим голосом, полным не злорадства, а какой-то отчаянной усталости. Взгляд карих глаз встретился с её взором — взором раненой птицы, готовой защищаться когтями и клювом. 

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Её слова повисли в воздухе — не упрёком, а констатацией горького факта. Малкольм молча пожал плечами, и на его лице на миг исказилось нечто, что должно было стать улыбкой, но превратилось в гримасу, полную такой усталой горечи, что её, казалось, можно было пощупать. В любом случае всё уже сделано и он совершенно её не винил. Она ж ему прямо говорила, чтоб уже отошёл, сегодня даже это спела! Это он, с его ослиным упрямством, отказывался повиноваться. Это он, как зачарованный дурак, продолжал стоять на краю её мира. И это он сделал свой выбор. Это его решение не удерживать Эллу, не догонять и не пытаться всё исправить. Он принимал эти решения! И он перекладывал бы свою вину на чье-либо плечи. Весь этот бардак в его душе был творением его собственных рук. И это были уже его собственные херовые решения.

И вот этот голос, что только что разрывал его душу в клочья, пел о невозможных дорогах и прощаниях — сейчас предлагал ему уйти. С ним. Протянул руку для того, чтобы исчезнуть вместе в ночи. И этот простой жест перевесил всё. Все поцелуи, все объятия, все «я люблю», что он когда-либо слышал от других. Это была та самая кроха — редкая, драгоценная, которые он годами собирал. Взгляд, задержавшийся на секунду дольше. Рука, протянутая ему, когда он стоял на краю. И ради таких крох он был готов сжечь все мосты. И он жёг.

Его ладонь нашла её руку — не хватая, не сжимая, а просто приняв её в свою. Другая рука поднялась и коснулась её предплечья, по телу пробежал разряд. Малкольм был выше, даже несмотря на её каблуки, и он на миг прикрыл глаза, приблизившись. Не обнимая. Не прижимая. Просто… вдыхая. Вдыхая её запах. Воздух между ними вспыхнул, зарядился током, и та самая искра, что проскочила в ночи, была не метафорой, а самой что ни на есть осязаемой реальностью, в следующий момент они аппарировали. Мир вздыбился, сплющился в трубу и выплюнул их в следующую секунду в тёмном переулке. Малкольм тут же разжал пальцы, мягко отпуская её и отступил на шаг.

— Здесь, — сипло произнёс он, отводя взгляд и толкая тяжёлую деревянную дверь, открывая, в неприметном фасаде. «Ночной совёнок». Узкое помещение, приглушённый свет, фотом тихий джаз из зачарованных инструментов и вроде не единого знакомого лица. МакГонагалл пропустил её вперёд и направились к барной стойке. Малкольм сам сделал заказ на них двоих. Себе он заказал огневики, ей коктейль с вишневым ликером. Он не знал, откуда эта уверенность, что ей хотелось бы именно этот напиток. Может просто почувствовал, что ей нужно что-то густое, сладкое, что можно будет медленно пить, чувствуя каждый глоток. Не огонь, который всё сжигает, а что-то тёмное, фруктово-ягодное.

Бармен поставил перед ней высокий бокал с напитком цвета спелой вишни, а перед ним — стопку с мутной жидкостью. Малкольм на секунду задержал взгляд на её бокале, потом перевёл его на неё.

— Если хочешь что-то другое, можем заменить, — сказал он глухо, отводя глаза. Ему не хотелось давить. Ему не хотелось решать за неё. Ему, если честно, страшно было чего-то хотеть большего, раз уж он здесь, с ней, то пусть всё будет так, как хочет она. Он взял свою стопку, но не пил, просто согревая стекло в ладони, чувствуя, как дрожь изнутри медленно стихает, сменяясь ледяным, тошнотворным спокойствием.

— У тебя, кстати, красивый голос... Не знал, что ты поёшь, — сказал мужчина. А в мыслях пронеслось, что чертовски красивый голос. Проклятый, ранящий, сводящий с ума голос. И эта песня… эти слова, которые остро врезались в него и теперь крутились в черепе на бесконечном повторе. А ещё где-то глубоко под рёбрами ёкнуло что-то мелкое и ядовитое. Он ведь так и не знал, чем закончился тот их спор Авроры с коллегами в баре. Одержал ли победу настырный Тони, или кто-то другой? Получил ли свой выигрыш? И коснулись ли наглые, чужие губы губ Авроры? Холодная волна от этой картинки заставила его пальцы непроизвольно сильнее сжать стопку. В конце концов что он уже может сделать? Это уже было их херовые решение участвовать, а его — не вмешиваться.

Отредактировано Malcolm McGonagall (2025-11-08 15:04:47)

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Её слова — «хорошо ориентируешься в том, что понравится девушке» — повисли между ними, и Малкольм почувствовал, как в груди что-то едко и холодно сжимается. «Да, конечно, просто «девушке», — пронеслось в голове с горькой усмешкой. — «Я десять лет изучал твои глаза, твоё дыхание, как у тебя взгляд становится острее бритвы, когда ты злишься или как ты держись себя за руки, когда ты словно останавливаешь себя, чтобы не пойти дальше, или когда ты закусываешь нижнюю губу, когда нервничаешь, или начинаешь бурчать, когда тебе кажется, что делаешь что-то недостаточно хорошо по твоему же собственному мнению...  А ты делаешь вид, что я просто угадал с напитком словно для случайной спутницы.» — Но вслух он ничего не сказал, лишь слегла усмехнулся и опрокинул стопку огневиски, показывая бармену «ещё».

А потом она усмехнулась, сказав, что не знала о своём пении до второй бутылки огневиски. Малкольм не сдержал ухмылки, удивлённо вскинув бровь. Мысль была настолько абсурдной и настолько её, что ему на миг стало… светлее. Не то чтобы хорошо. Но хоть не так беспросветно хреново.

— Вторая бутылка, говоришь? — переспросил он, и в его глазах затеплился отголосок знакомого ей огонька, того самого, что обычно предвещал какой-нибудь дурацкий комментарий. — Интересно, что бы открылось в тебе после третьей? Может, выяснилось бы, что ты — великая балерина?

Потом началась история со взрывной карамелью. Он слушал, как она вломилась в бар «почти с ноги» — да он как будто видел это своими глазами, эту её стремительность, эту прямолинейность. И тогда она протянула ему пакетик. Апельсиновый. Она знала. Чёрт, она ведь тоже замечала такие мелочи о нём. Он принял его, их пальцы едва коснулись, и снова эта искра, будто они оба наэлектризованы до предела.

Малкольм высыпал крупинки на тыльную сторону ладони, как это делают с солью для текилы, и на мгновение замер, скептически разглядывая подозрительные крупинки.

— Ну что ж... Правда пробовать? — Усмехнувшись, смотрит на Аврору. — В случае моей гибели завещаю всё своё движимое и недвижимое имущество... на благо развития Отдела магического правопорядка… Пусть купят пару новых мантий, и набор новых перьев Урхарту.

Одним быстрым движением он слизнул карамель с руки — и тут мир не взорвался — он затрещал с приятным любимым апельсиновым вкусом. Не больно, а настырно и оглушительно, где-то в ушах и за ушами, словно реально в мозгу. Это было настолько неожиданно и глупо, что он невольно скривился.

— Мерлин... вроде живой. — выдохнул он, ощущая, как карамель шипит и прыгает на языке. — Завещание, выходит, зря составил. — Малкольм рассмеялся, коротко и хрипло, и в этот момент его взгляд скользнул по её руке, лежавшей на столешнице. На её запястье проступал красноватый след. Чёткий, как от чьих-то пальцев, сжавших её с силой. Не для нежности. Тони? Должно быть, Тони.

Внутри всё закипело — та самая холодная, знакомая каждому волшебнику ярость, от которой пальцы сами тянутся к палочке. Его дико захотелось встать, вернуться в прежний бар. Перед глазами на миг возникло видение: тот придурок, корчащийся от беззвучного крика под действием заклинаний. Малкольм сглотнул ком в горле и отвел взгляд. Потому что смотрел не на жертву. Аврора Эттвуд — та, кто сам разбирается со своими обидчиками, причём так, что у них потом искры из глаз сыпятся. Но от этого не становилось легче, потому что хотелось защищать, хотелось оберегать. А тут след грубой физической силы на её коже — этого примитивного, почти маггловского насилия. Малкольм не мог оградить её от всей боли этого мира, хоть и хотелось. Единственное, что ему оставалось — быть рядом… Насколько она позволяла это делать и чуточку больше. Молча и с холодной, стальной ненавистью в сердце к тому, кто посмел прикоснуться к ней с грубостью. А с Тони...

Он отпил большой глоток огневиски, давая ему обжечь эту ярость внутри, и снова посмотрел на неё.

— Ладно, — сказал он, и его голос звучал приглушённо, но уже без той смертельной усталости, а даже мелькал свойственный ему юморок. — Признайся, ты этими "мозгошмыгами" в виде взрывной карамели на допросах пользуешься? Поэтому у тебя такая раскрываемость хорошая? Хотя и правда, ни один преступник не выдержит, лишь бы этот треск в ушах прекратился.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Её ответ про «танкиста» застал его врасплох. Не содержанием, а тоном. Лёгким, поддразнивающим. Словно все вновь было легко и просто между ними. И этот тон сделал то, чего не сделали стопки с огневиски — заставил ту самую, сжатую в кулак ярость внутри него понемногу разжимать пальцы. Чувствовал, как напряжение по капле уходит из плеч, из спины, будто кто-то вытащил стальной стержень, который он таскал в себе весь вечер.

— Танкист? —Удивился, приподняв бровь, — Хотя с твоим-то упрямством... Впрочем, нет. Ты бы не стала прятаться за бронёй. Ты бы вышла из люка, посмотрела на врага тем своим взглядом, от которого мёрзнет кровь, и сказала: «Сдаёшься? Или заставлять?» И, думаю, танк бы даже не понадобился, — поддерживал шутку Малкольм.

Он наблюдал, как она смеётся, прикрывая рот рукой, и это был лучший звук на свете. Лучше любой музыки, лучше звона бокалов. Он ловил это ясное сияние в её глазах, и ему хотелось растянуть этот момент. Просто сидеть и смотреть, как она радуется его дурацким гримасам. А потом она подсунула ему лимонную карамель. Со знанием дела. И он, вместо того чтобы огрызнуться рассмеялся. Коротко, но по-настоящему.

— За что ты хочешь от меня избавиться? Я же в "волшебник года" мечу. — Наигранно проворчал он, разворачивая пакетик. Он с преувеличенной осторожностью высыпал крупинки на язык и зажмурился в ожидании. Эффект, надо сказать, был ядерным. Лимонная кислота ударила в виски, смешавшись с шипением и треском, и он дёрнулся, будто его током ударило.

— О-ё-ёй! — Вырвалось у него, и он схватился за голову, делая вид, что его мозг сейчас вытечет через уши. После отхлебнул огневиски, чтобы сбить остроту, и снова рассмеялся, уже громче. Малкольм ловил её взгляд, этот смех, эту её улыбку, и мысленно цеплялся за них, как утопающий за соломинку. Потому что это было спасение. Минутное, хрупкое, но спасение. И он был готов принять его на её условиях — с дурацкими конфетами, смехом и полным забвением всего, что было до этого.

— Ладно, ладно… Признаю твоё превосходство в выборе... средств для допроса. Я все-таки более гуманный представитель правопорядка, у меня не такие зверские методы! — Продолжал развивать шутку Малкольм, чуть откинулся и это движение было на удивление естественным. Плечи наконец-то расслабились, а в груди, вместо ледяного кома, теперь приятно грело. Он смотрел, как она наслаждается своей вишнёвой карамелью, и ловил каждое изменение в её выражении лица.

— Знаешь, — начал он, голос стал тише, но без прежней хрипоты, — а ведь из нас получилась бы неплохая команда, чертовски эффективный дуэт. Ты взрываешь им мозг карамелью, — он кивнул на пакетики, — а я придумываю, как это красиво описать в отчёте для Урхарта.

Он позволил себе эту шутку. Эту полушутку. Эту крошечную, почти невинную надежду, затаив дыхание. Не о работе. Никогда дело не было в работе.

— Знаешь, а давай сделаем это нашей традицией? — Пальцы обхватили и подняли стопку так, будто это был и тост, и вопрос одновременно. — Встречать рассвет в каком-нибудь баре после особенно хреновых дней. Просто... чтобы знать, что есть тот, есть та, кто поддержит. — Он заглянул в синеву её глаз, ожидая коснётся ли она своим бокалом его стопки поддержав идею или нет.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Её слова про броню обрушились на него не как откровение, а как ключ, который наконец-то подошёл к замку. «Я не прячусь. Я защищаюсь». И он, наконец, увидел не стену, возведённую из страха, а щит, отполированный до блеска силой воли. Он смотрел на неё, на эту женщину, которая готова была прикрыть собой другого, зная, что сама уязвима. Тихая, выстраданная сила, что он видел перед собой.

— Да, — тихо сказал он, и в его голосе не было ни капли привычной иронии. — Есть разница. И я… я это вижу. — Он не стал говорить больше. Не стал говорить, что её броня — одна из самых красивых и самых печальных вещей, которые он когда-либо видел. Что он хотел бы быть тем, кто сможет прикрыть её саму, окутать её, защитить не только от внешних врагов, но и внутренних демонов. Но это были не те слова для этого вечера.

— Страшный? Да что ты! — Малкольм отшатнулся и подняв руки в защитном жесте. — Совсем не страшный! Просто... есть небольшой побочный эффект — у собеседника сразу появляется острое желание немедленно во всем сознаться, вернуть украденное! — Он типа содрогнулся в страхе, прикрыв лицо руками, но по щекам его ползли предательские улыбки. — О да, я в ужасе! Только не смотри на меня так, а то я сейчас расскажу, где спрятал тот последний кусок тыквенного пирога, который мы в офисе делили! Это же явное нарушение моих прав — быть таким... обезоруживающе проницательным без единого заклинания!
Малкольм выглянул из-за пальцев, посмотрел на неё и рассмеялся.
— Ладно, ладно, признаю. Твой взгляд — это... впечатляюще… и страшно... для врагов. Мне не страшно. — Потому что не был он для нее врагов, никогда не был и даже если и были какие-то непонимания злого умысла он не нес.

Когда они смеялись над взрывной карамелью, в какой-то момент блеснула ослепительная вспышка фотоаппарата. Малкольм зажмурился, а когда открыл глаза, то первым делом встретился взглядом с Авророй, и по его лицу расплылась широкая, немного виноватая ухмылка. Сейчас их наверняка запечатлели с глупыми, перекошенными от карамельной агонии физиономиями — идеальный портрет двух взрослых волшебников, теряющих остатки самообладания из-за конфет.

— Эй! — он обернулся к колдуну с фотокамерой, - что за папарацци?
Фотограф смущённо улыбнулся:
— Простите за вторжение, но вы были такими... естественными! Такая искренняя реакция! Я обычно не люблю, когда люди позируют — получается безжизненно. А вы...
— А может, стоило спросить? — парировал Малкольм, скрестив руки на груди, но в глазах у него уже играли смешинки.
— Я каждый вечер снимаю посетителей, — пожал плечами фотограф. — Не думал, что вы будете против...
Малкольм фыркнул. Фотограф, видимо, понял это как знак согласия и продолжил с пониженным голосом:
— А... или вы... это... ну... в смысле, встреча тайная? Не волнуйтесь, я молчок! Ничего не просочится...Все конфиденци...
— Да останови ты уже этот словесный поток! — С ухмылкой остановил Малкольм волшебника, перебивая. — Просто отдай колтографию и исчезни, пока я не решил протестировать на тебе эти конфеты. — Смеется.

Пятнадцать минут спустя перед ними лежала готовая колдография. Малкольм несколько секунд молча смотрел на неё, вернее он смотрел на запечатленную Рори на ней.
— Знаешь, — тихо произнёс он, — А этому-то и правда удалось поймать тот самый момент, когда твой смех такой… ну такой, что, кажется, вот-вот вырвется за пределы колдографии. Вышло здорово. — Мужчина еще секунду посмотрел на карточку, прежде чем протянут её Авроре и поднять на ту глаза.

В баре заиграл блюз — не томный и медленный, а ритмичный, с упругим битом, приглашающий к движению, а не к объятиям в медленном танце.

— А теперь…, — Малкольм решительно встал, сметая остатки своей мрачной задумчивости, и протянул ей руку с таким театральным видом, будто приглашал не на танец, а на рискованную миссию. — Предлагаю перевести наши исследования взрывной карамели в практическую плоскость хореографии. Обещаю, это будет строго научный эксперимент по проверке устойчивости вестибулярного аппарата после лимонной атаки. Готова к полевым испытаниям, капитан?

Отредактировано Malcolm McGonagall (2025-11-12 23:18:09)

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Она рассмеялась, и этот звук будто запустил в нём давно знакомый механизм. Её пальцы сжали его ладонь, и он повёл её, чувствуя, как всё внутри него настраивается на этот ритм, на этот вечер, на неё.

Сначала это было просто дурачеством. Блюз был ритмичным, весёлым, и Малкольм двигался так, будто пытался вытрясти из себя остатки той чёрной, липкой хмари, что сидела в нём весь вечер. Он не просто вел её в танце, он и продолжал дурачится: строил ей рожицы, комично дёргал плечом в такт. Это было... исцеление. Простое и ясное, как глоток холодной воды. Два взрослых волшебника, дурачащихся под музыку, как пятикурсники после удачно сданных С.О.В.

А потом он её закружил. Не специально, просто поток музыки и эмоций подхватил их, и он, не думая, сделал поворот и она потеряла на секунду равновесие. Он поймал её, сильнее обхватив её талию. Крепко. Надёжно. Как будто его руки для того и были созданы — чтобы ловить её, когда она падает. Чтобы удерживать.

И вот Аврора оказалась так близко. Ближе, чем за весь вечер. Ближе, чем за последние несколько месяцев, а может, и лет. Дыхание сплелось, и он почувствовал, как у него перехватывает своё. Тёмная прядь выбилась и упала на щёку. Он, не думая, просто повинуясь импульсу, аккуратно отвёл её пальцами назад, за её ухо. Кожа под его подушечками была невероятно нежной.

И он заглянул в её глаза. Такие ясные. Синие, как небо после грозы, или голубые, как у озера в Хогвартсе... Чёрт, он никогда не мог точно определить этот оттенок, он просто тонул в них. Они стояли, почти не двигаясь, пока вокруг них продолжал играть блюз. Они подходили друг другу. Как замок и ключ. Идеально. Абсолютно. И Малкольм, до сих пор не понимал, не мог понять или просто не хотел понимать почему всё так сложно. Почему они не могут быть вместе, если всё в мире, кажется, кричало об обратном. Может, огневиски наконец-то развязало руки, стёрло эти дурацкие, нарисованные границы? А может, это не алкоголь, а просто она. Только она. Её смех, её взгляд, эта шёлковая прядь волос.

И он, уже не сопротивляясь ни мыслям, ни чувствам, наклонился. Медленно, давая ей время отстраниться, оттолкнуть его, сказать «нет». Но если она не оттолкнула, их губы соприкоснутся в поцелуе.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Ожидаемо. Ожидаемо горько. Но он каждый раз надеялся.

Её ладонь прижалась к его губам, и он почувствовал, как вновь…в очередной раз… рушится хрупкий мир, что они только что построили взглядами. Потому что в этом прикосновении был бархатный, тёплый, безнадёжный отказ. И этот шёпот — «Не надо». От кого она так защищалась? От него? От себя?

Малкольм смотрел на неё, на этот взгляд, в котором было всё что угодно, только не простота и ясность. И понимал: лучше бы видел в её глазах пустоту. Ледяное, кристальное безразличие. С ним еще как-то было бы можно жить, принять, понять. А этот странный, мучительный коктейль из всего сразу, в котором тонули все его ориентиры. Эта непонятная смесь притяжения и отталкивания сводила с ума. Как бороться с этим хаосом, где в каждом вздохе было «хочу» и «не могу» одновременно?

И тут, сквозь эту боль, прорвалось что-то острое, колючее, едкое. Да, чёрт возьми, злость. Мелкая, уродливая, но такая человеческая.

— А как мне смотреть? — его голос стал тише, но твёрже. Это был холодный, раздражённый шёпот. — Как, Аврора? Безразлично? Как на стену? Потому что это, — он едва заметно кивнул в пространство между ними, туда, где только что витал их общий вздох, — это я как раз вижу. Стену.

Его пальцы на её талии на мгновение — всего на одно неуловимое, полное отчаяния биение сердца — сжались крепче. Не чтобы удержать силой. А будто тело взбунтовалось против приказа мозга отпустить, вцепилось в последнюю крупицу близости. Это длилось меньше секунды. Затем железным усилием воли он разжал руки. Он отступил на шаг, и воздух хлынул в образовавшуюся между ними пустоту, холодный и чужой.

— Ладно, — это слово прозвучало хрипло и устало. Он провёл рукой по лицу, словно стирая с него следы её дыхания, её почти-поцелуя. — Ладно. Я… я понял.

Он отошёл еще на шаг, второй — давал ей пространство, которое она так яростно отвоёвывала. Взгляд его был прямым, без привычной улыбки, без шутки. Только голая, незащищённая правда.

— Знаешь, а ведь с некоторыми ты даже на поцелуй спорить готова, — выдохнул он, и в этих словах не было упрёка. Скорее… горькое изумление перед этой неразрешимой загадкой, которой она была для него. — А от меня отгораживаешься, словно я… словно я твой личный дементор.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

МакГонагалл слушал. Внимательно, не перебивая, ловя каждое слово, каждый оттенок в её голосе. И с каждым её «не могу» и «нет выбора» внутри у него всё медленнее и тяжелее поворачивалась какая-то шестерня. Уже не вспышки злости. А… изнеможения. От этой бесконечной игры, где он бежит к ней, а она стоит за стеклянной стеной, и он видит её лицо, её боль, её чувства — чёрт возьми, да он же видел, что он ей не безразличен! — но не может пробиться к ней.

И вот Аврора подошла ближе. Сказала, что он важен. И от этого стало больнее. Потому что «важен» — это слово, которое держало на крючке, давало очередную надежду. Призрачную надежду. Хотя она пыталась по-разному и тут уже не в ней было дело, а в нем. 

Когда она замолчала, он несколько секунд просто молчал, его взгляд блуждал по её лицу, будто ища ту самую трещину, ту зацепку, которая позволит ему до неё достучаться.

— Хорошо, — наконец тихо сказал он, и его голос был хриплым от сдерживаемых эмоций. — Хорошо, Рори. Я… я слышу тебя. Ты не хочешь отвечать на вопросы. Я не буду давить. — Малкольм замер на месте, засунув руки в карманы — способ удержать себя, сковать стальным обручем воли дикий порыв снова сократить эту дистанцию. Хотеть протянуть руку, обнять, прижать к себе, но лишь сильнее сжать пальцы. Это было сложно — эта добровольная пытка неподвижностью, когда всё существо рвалось к ней. Но другой возможности не оставалось.

— Но вот что я… я не могу понять, — он смотрел ей прямо в глаза, честно, без вызова, почти с мольбой. — То, что я к тебе чувствую… то, что, я уверен, есть и в тебе, пусть ты и запираешь это поглубже… не умещается в слово «дружба». Оно больше, глубже, болезненнее. Мы... мы словно стоим по разные стороны реки, Рори. И ты предлагаешь нам просто махать друг другу руками, вместо того, чтобы построить хоть какой-то мост?!

Он глубоко вздохнул, чувствуя, как сжимается горло.

— Ты просишь меня принять твои границы. Я… я пытаюсь. Честное слово. Но моя граница — это нежелание называть чёрное белым. Я не могу называть то, что между нами дружбой.
Я не враг, Рори. И я не требую от тебя прыжка в пропасть. Я… — он искал слова, самые точные, самые нежные. — Я предлагаю руку. Не чтобы тащить тебя куда-то. А чтобы ты могла опереться, если захочешь сделать шаг. Чтобы ты знала, что не одна несешь этот твой… этот груз, о котором ты не говоришь. Какой бы он ни был.

Видел, как Аврора слушает, и в его груди затеплился слабый, почти невидимый огонёк надежды. Малкольм понимал — рациональная часть его сознания отчётливо понимала, — что, скорее всего, он не пробьется сквозь её "стену". Уж слишком сильны её убеждения. Он почти чувствовал вкус горьких слов на губах. Но он не мог не сделать эту последнюю, отчаянную попытку. Не для ультиматума, а для самого себя. Для своей собственной, израненной души, которая цеплялась за неё все эти годы. Чтобы потом, когда наступит тишина он мог бы вынести из этого вечера хоть что-то — крошечное, но драгоценное знание, что он был честен. С ней. И с собой.

— Ты сказала, что не хочешь исчезать. Что тебе важна карьера, связи, планы… я. — Он произнёс это слово чуть тише, с какой-то обречённой нежностью. — Так давай не будем ничего ломать. Давай просто… перестанем прятаться. Хотя бы друг от друга. Дай нам шанс. Не как «друзьям». Как нам. Таким, какие мы есть — со всем нашим багажом, с нашими «не могу» и «боюсь». Просто дай нам быть вместе.

Малкольм замолк. Осталось только молчание и её лицо перед ним — самое прекрасное и самое недосягаемое, что было в его жизни.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

— Ну что же…

Он стоял и смотрел на неё. Просто смотрел. Казалось, весь шум в баре — этот дурацкий джаз, гул голосов, звон бокалов — схлопнулся в одну точку, в тишину, оглушительную и абсолютную, что повисла между ними после её последних слов. «Нет никаких нас… я выберу не тебя». Слова, которые перерубили всё. Не ножом — тупым топором.

Это была его ставка. Не просто ход, не осторожная пробная попытка — отчаянная ставка на любовь с ней. Всё, что у него было, он поставил на это чувство в надежде на взаимность, на эту хрупкую, безумную надежду, что жила в нем все эти десять долгих лет. И она не сыграла. Просто не сыграла. Карта не легла, кости не выпали. Шанс, в который он вкладывал всю свою душу, всю свою боль, всю свою израненную, упрямую веру не случился. Он проиграл. С треском, с разгромом, с полным осознанием того, что все что он мог предложить, оно и не нужно. Если она считает, что у неё есть что-то лучше, важнее – а оно было, иначе к чему все те слова — жизнь слишком коротка, чтобы держать кого-то, кто уверен в своих желаниях и оставаться не собирается. Ему бы так хотелось… Мерлин, как же ему хотелось, чтобы с ним было её место. Не потому что он просил — хотя он просил, всем своим существом, годами хождения рядом. Он хотел быть её выбором. Тем, перед кем все остальные «важности» и «невидимые зоны» уходят на второй план. А не просто вариантом. Не тем, кого можно отложить в сторону, когда приходит время выбирать. Он хотел быть ей тем секретом, который бы она выбрала.  Но не случилось. Это не он.

"Так хочется, чтобы меня кто-то тоже так любил" — всплыли слова Эллы. Малкольм бы тоже бы хотел сказать эти слова, но Авроре. Это не был любовный треугольник, это вообще неведомая геометрическая фигура у которой нет замыкания, объединения граней.

Уголки его губ медленно, почти против воли, поползли вверх, выстраиваясь на его лице не искажение муки и боли... а улыбку. Не злую. Пустую. Кривую. Она была просто маской, щитом, последним бастионом, за которым можно было спрятать всё — это ощущение, что только что по нему проехался каток, перемалывая кости и надежды. Пережить можно всё, черт возьми, да. А вот остаться прежним после этого… уже нет. Не получится. Он чувствовал, как что-то в нём надламывается… ломается, чтобы перестроится, выкручивая суставы.

Малкольм молча смотрел на неё, и в голове звенела её же фраза, та самая, что не давала ему развернуться и уйти, забыть, вычеркнуть её. «Когда я позволяю себе опереться на кого-то, то они либо погибают, либо предают». Как можно было после такого просто уйти? Бросить её одну с этим чудовищным, несправедливым убеждением? Он не мог стать для неё ещё одним предателем. Даже теперь. Он не мог. Эта дурацкая верность, это проклятое желание оберегать её от всего мира, а теперь ещё и от себя, в любовном плане, а не как от помощника, который предложит помощь, если она будут нужна, — держали его на месте.

И этот взгляд… он же видел в её синеве не безразличие. Видел то, что разрывало его самого. Может, он всё и придумал? Все эти годы, все эти взгляды, все эти «почти»? Может, он просто вкладывал в неё свои чувства и не видел её? Но нет… черт, нет, он не мог ошибаться настолько. Или мог... "Есть я и есть ты."

«Просто пойми… я выберу не тебя».

Прямо. Жестко. Окончательно. Полный провал для мужчины — услышать, что он не в фокус. Что его готовы не выбрать ради каких-то тайн, теней, призраков из прошлого, а он даже не понимает каких именно.

И он… отступает. Не физически — он всё ещё стоял перед ней. Потому что иного выхода не было. Просто потому, что он отпускал её сейчас, ещё не означало, что он этого хотел. О, нет. Он хотел схватить её, трясти, кричать, заставить смотреть, видеть, бороться! Но он лишь стоял. Накидывая на себя очередное кольцо мнимой цепи.

Его улыбка стала чуть шире. Защита. Последний рубеж. Чтобы не упасть. Чтобы не рассыпаться тут же, на этом самом месте. Чтобы самому не увидеть, на какое дно он может рухнуть.

— ... ладно, — продолжил он. Его собственный голос прозвучал тихо. — Я понял, хоть и не с первого раза… да и не с пятого… — горькая шутка, усмехнулся. 

Медленно, будто против огромного сопротивления, отвёл взгляд. Сделал шаг назад. Потом ещё один. И горечь поднималась к горлу такая едкая, такая всепоглощающая, что хотелось… да черт, честно, просто повеситься, чтобы ничего больше не чувствовать. Но он не мог. Потому что как бы не велика была  Аврора для него, и пусть он ломал мосты с другими ради этих ветряных мельниц, все-таки были и другие, ради кого он тоже был на многое и это была его семья.

Что же вскоре будет рабочий день, и он снова её увидит. А потом еще один рабочий день и ещё. У него дежурство только в понедельник, у него есть два дня чтобы сломать себя и переклеить. Хотя бы видимость.

— Будем искать мосты и давать им другие статусы, — его тон можно было бы назвать легким, наверное, он действительно за все года натренировался не плакать, а шутить. Шут гороховый.

Если Аврора ничего больше не скажет, то он направится к бару, чтобы расплачиваться за заказ.

Отредактировано Malcolm McGonagall (2025-11-19 02:01:58)

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart