В домах, подобных этому, Амели неизменно чувствует себя неловко и… неуместно. Пожалуй, что «неуместно» — самое подходящее слово. Возможно, причина в том, что её детство, не считая времени, проведенного в стенах Хогвартса, прошло в скромном доме в Сент-Моус. До смерти родителей она жила с ними в Сент-Айвсе, но воспоминания о городе были далекими и смазанными, словно ненастоящими. Осиротевшую девочку забрала к себе бабушка, и до одиннадцати лет Амели не видела ничего иного, кроме рыбацкой деревушки с парой пабов. Там даже своей школы не было, и приходилось по несколько часов в день проводить в автобусе.
Хогвартс, как и для многих других магглорожденных волшебников, стал для Амели спасением. Он открыл для неё двери в огромный новый мир, показав, что тот гораздо больше, чем вид из окна её спальни. И удивительнее, чем пишут в книгах.
Правда, этот новый удивительный мир не был добрым и радушным к таким, как она. Но ведь ей давно не четырнадцать, чтобы оробеть от впервые услышанного хлесткого «грязнокровка» — в первый раз прозвучавшего странно и непонятно. И лишь чуть позже сокурсники объяснили ей оскорбительный смысл.
Так почему она робеет сейчас?
Да, с этим во всех смыслах восхитительным и шикарным домом не идет ни в какое сравнение и её скромная съемная квартирка в Лондоне. Маленькая, ну так ей много места и не нужно, тем более, что большую часть времени она проводит на работе, но уютная. Она была её убежищем, её крепостью, местом, где можно просто быть собой, без оглядки на предрассудки и взгляды, полные превосходства. В каждом потертом кресле, в каждой зачитанной книге чувствуются тепло и принятие. И сейчас, стоя перед этой холодной роскошью, Амели ощущает, как родная и уютная крепость отдаляется от неё, словно мираж в пустыне.
В конце концов, почему она робеет, если знала, на что соглашается?
Там, в лифте, да и позже, уже в кабинете, Амели ни разу не смутило то, что перед ней находится чистокровный волшебник и как может измениться его взгляд, если он узнает о её происхождении. Родословная не могла изменить того факта, что в первую очередь она видела человека, которому нужна помощь.
Ведомая своим долгом, она не видит разницы между теми, кто нуждаются в её помощи. Для Амели одинаково ценна каждая жизнь. И она не судья, чтобы решать, кто этого дара достоин, а кто нет. Её задача: оберегать, помогать и спасать. Хотя её забота и сострадание рождены скорее из человеколюбия, чем острого чувства долга.
Так какое значение имеет для этого место? В конце концов, она сюда пришла как целитель. И именно этим она сама сейчас ценна.
Коротко мотнув головой, чтобы отогнать роящиеся в голове мысли, волшебница ступает на выложенную аккуратной плиткой дорожку, ведущую к дому. Раскинувшиеся по обе стороны зеленые газоны кажутся настолько яркими и насыщенными, словно ненастоящими. Но, наверное, ей просто нужно чаще следовать своим же советам и бывать на свежем воздухе. Возможно, тогда она научится видеть красоту и в этом искусственном великолепии, или, по крайней мере, перестанет чувствовать себя такой чужой.
Преодолев расстояние в десяток метров, волшебница поправляет рукав блузки и складки на юбке, прежде чем постучать в дверь. Сердце стучит в груди, словно птица, пойманная в клетку, но она глубоко вздыхает и выпрямляет спину.

Отредактировано Minerva McGonagall (2025-06-04 02:14:30)

— Доброе… — Амели слегка опешила, увидев Мейсона в таком виде. Растрёпанного, невыспавшегося, в расстёгнутой рубашке — её взгляд почти не спотыкается об этот факт, не считая робкой доли секунды, после чего целеустремлённо возвращается к лицу напротив.
Ощущение диссонанса настолько острое, что выбивает из колеи. Стоящий перед ней волшебник совсем не похож на лощёного аристократа в идеально выглаженном костюме, которого ожидаешь увидеть по приближении к такому дому. С другой стороны, Мейсон же дома. Болеет. И дом — это как раз, пожалуй, то самое место, где можно не соответствовать чьим бы то ни было ожиданиям.
Несмотря на то, что приветствие волшебника звучит чуть бодрее, чем её собственное, в его голосе сквозит не меньшее замешательство.
Амели улыбается уголком губ, стараясь скрыть за этим своё удивление и, возможно, даже некоторое облегчение.
И, получив приглашение, переступает порог, стараясь скрыть своё изумление от царящего вокруг хаоса. Комната больше напоминает поле боя после ожесточённой схватки или результат неудачного переезда: повсюду книги, метла небрежно прислонена к стене, на пути преграда из табуретки, а на полу, словно насмешка над порядком, бельё. И над всем этим великолепием, словно символ анархии, порхает золотой снитч.
Не выказывая хоть какое-то осуждение, ведь у неё дома царит свой собственный «творческий беспорядок», волшебница возвращает внимание к хозяину дома.
— Погода сегодня замечательная, — настолько незначительное заявление, словно это светская беседа, где разговоры о погоде — часть обязательного ритуала, — мне захотелось хоть немного побыть на солнышке и свежем воздухе, пока есть такая возможность, — а это уже что-то, пусть и самую малость, но личное.
Чтобы миновать неловкую сцену, целительница покладисто проходит в гостиную, куда указывает волшебник. И здесь ощутимо, что к её приходу готовились.
— Как твоё самочувствие? Голова меньше болит?

Отредактировано Minerva McGonagall (2025-06-24 15:10:54)

Оглядывая гостиную, Амели не задерживает на чем-либо взгляд дольше, чем вскользь. А потом с тихим: «Спасибо» присаживается на диван, стараясь сохранить дистанцию и не утонуть в мягкости и ощутимом уюте.
Всем своим вниманием она обращается к Мейсону. Слушает. Мягко улыбается самыми уголками губ. Чуть склоняет голову к правому плечу, а потом убирает за ухо выскользнувшую и упавшую на лицо отросшую прядь чёлки.
— Ты не ответил на мои вопросы, — укор незначительный, почти невесомый и такой же мягкий, как интонации, в которые закралось что-то похожее на отголосок обиды. Но Амели принимает предложенные правила, не настаивает, не спрашивает повторно и переключает внимание на завтрак. Приготовленный согласно рекомендациям. И совершенно нетронутый.
Демонстративно показательный, как экспонат в музее.
Одна бровь волшебницы вопросительно изгибается, пока она возвращает взгляд к хозяину дома.
— Мм, Мейсон, а ты знаешь, что смысл завтрака не только в том, чтобы его приготовить, но ещё и съесть? Возможно ли, что из-за травмы ты забыл этот факт?
Или нет аппетита? Впрочем, про это она не спрашивает, подозревая, что демонстрация выполнения рекомендаций — это именно демонстрация. И ей даже почти любопытно, насколько пусты выстроившиеся у камина бутылки. Только Амели не уверена, что хотела бы знать ответ на этот вопрос.
Предложение завтрака оказывается неожиданным. Следующая за этим фраза, проиллюстрированная приподнятым уголком губ и нахальным взглядом, ощущается как подначивание.
— А мне что-то угрожает?
Её пребывание здесь всё же неофициально, и если она чем-то и рискует, так это не удержать маску из профессионального равнодушия. Правда, кажется, с этим она уже не справилась. И случилось это раньше, чем она оказалась на пороге этого дома.
— Я составлю тебе компанию за завтраком. Но, полагаю, тебе тоже нужно что-то посвежее.

Словно только и требовалось, что проговорить вслух и признать, что здесь ей ничто не угрожает. А где — да? Или, наоборот, нет? Вспоминая о том, что магглорожденные волшебники не так давно легко исчезали прямо из больницы, Амели вовсе не уверена, что по-настоящему безопасное место хоть где-то существует. И эта тревога неотступной тенью везде следует за ней по пятам, но здесь и сейчас словно действительно отступает. Не исчезает совсем, нет, но позволяет сделать спокойные вдох и выдох, не сжимая невидимые пальцы на горле.
И предоставленной небольшой паузы наедине с собой оказывается достаточно, чтобы испить её и распробовать, понять, что не кажется и это что-то, что происходит по-настоящему.
С возвращением Мейсона пространство вокруг приходит в движение. Без суеты, но наполняется чем-то обыденным, простым и по-своему уютным. Оперевшись на подлокотник, волшебница наблюдает за его действиями и неторопливым, размеренным приготовлением завтрака.
В больнице всегда что-то происходит, но веселого обычно мало. Впрочем, сегодня ей не нужны обтекаемые фразы, чтобы уйти от темы или непринужденно её закрыть.
— Мужчину вечером доставили. Вероятно, кто-то хотел подшутить над ним, но что-то напутал в трансфигурационных чарах. Вместо того чтобы превратиться в гуся, несчастный уверен, что он и есть гусь. Ходит на корточках, руками машет как крыльями, шипит, гогочет и всех стажерок перещипал за, — Амели невольно запинается, бросает быстрый взгляд в сторону Мейсона, занятого готовкой, и продолжает почти невозмутимо, словно и не хотела сказать что-то другое, — ноги.
И осторожно, словно невзначай, кладет ногу на ногу, чтобы со стороны был вообще не различим небольшой синяк на голени. Потому что ногам от мистера гуся тоже досталось.
— Как прошли твои несколько дней?

— Только никому не говори, что это я тебя надоумила, — Амели лукаво прищуривается, пряча улыбку во взгляде.
И тихо смеется, когда слышит скромное описание прошедших дней. Точнее, в первую очередь указания на то, чего в них не было. Расслабленно и спокойно ловит брошенный взгляд.
— Удивительно, что в одном предложении упоминаются убийства и женитьба. Хотя… Возможно, первое находится не так уж далеко от второго?
Или вытекает из него, если союз «двух любящих сердец» оказывается неудачным.
«Прямо всё?» — Взгляд стрелой скользит к ряду бутылок, но… Это ещё ни о чем не говорит.
Зато более явственным показателем является то, как Мейсон себя чувствует. Тут и без дежурных вопросов о том, болит ли голова и как часто кружится, можно сделать выводы просто наблюдая. Наблюдая и слушая. Насколько связанно и без лишних пауз звучит речь, каким уверенным получается каждое движение, как обычное, так и волшебной палочкой.
И даже если что-то и не соблюдалось с доскональной скрупулезностью, то Амели спокойно закрывает на это глаза. Главное — результат.
Протянутую тарелку она принимает с благодарной улыбкой. Чуть склоняется к ней и, прикрыв глаза, с наслаждением вдыхает аромат, действительно пробуждающий аппетит.
Устроив тарелку на своих коленях, хоть для этого и приходится опустить снова ногу, и чувствуя через ткань юбки обжигающее тепло, Амели отламывает небольшой кусочек багета, макает в желток и отправляет в рот. Зажмуривается от удовольствия, аккуратным движением убирает пальцем оставшуюся на нижней губе крошку.
— Ммм, восхитительно.
Уютно. Просто. И удивительно спокойно.
Пожалуй, это всё то, чего ей иногда отчаянно не хватает.
— Ты обязан это попробовать.

— Значит ли это, что можно ждать приглашение на дегустацию? — Волшебница улыбается, цепляясь за часть сказанного Мейсоном. Не то чтобы ей этого отчаянно хотелось, но и сказать обратное Амели не может, что компания волшебника ей совершенно неинтересна. Само собой, вне всех больничных историй.
Историю Амели слушает внимательно, но не забывая про завтрак. В равной степени уделяя внимание яичнице и бекону на своей тарелке и волшебнику, который их приготовил.
В жизни порой случаются истории не хуже, чем в книгах. С той лишь разницей, что реалистичность должна пугать. Чья-то разрушенная семья, непростительное заклятие, год мнимого, лживого счастья и такой финал… Иного быть, наверное, и не могло, но Амели всё равно чувствует что-то близкое к грусти. Даже по отношению к Корвусу, который в своих действиях был неправ с самого начала.
— Да, иронично, — соглашается волшебница, а потом с улыбкой кивает на пожелание приятного аппетита.
— И тебе, Мейсон.
Задумчиво отправляя хрустящий кусочек багета в рот, Амели всё вертит в мыслях услышанное. Думает, что, к счастью, не все истории любви заканчиваются так трагично. И не все мужчины прибегают к столь радикальным методам, чтобы добиться желаемого. Впрочем, женщины тоже на многое способны, не зря ведь Амортенцию впервые создала именно ведьма, а не отчаявшийся получить взаимность колдун.
— Не хотела бы я в кого-то влюбиться так отчаянно и сильно, чтобы потерять от этого голову, — не хотелось бы настолько потерять контроль над своими чувствами, чтобы найти оправдание любому своему поступку.
— А что Корвус? Наследование ведь всё равно передается по мужской линии, и он остался жив. Неужели после смерти возлюбленной так больше и не женился?

Отставив пустую тарелку в сторону, Амели аккуратно укладывает на её краю вилку. Отщипывая от оставшегося кусочка багета мякоть, волшебница внимательно смотрит на Мейсона. Его история, рассказанная так буднично и безэмоционально, почему-то заставляет её поёжиться. Возможно, дело в контрасте между уютным домашним завтраком и чередой смертей, выхваченных из хроники старинного рода. Или в том, как Мейсон отзывается о своих родственниках, пусть и не близких, словно это просто персонажи в какой-то пьесе.
Наверное, невозможно быть неравнодушным к тем, кто жили до тебя и кого ты знаешь только по строгим портретам. Но Амели трудно прийти к однозначному выводу и не с чем сравнить в отношении личного примера.
Она только улыбается про слова о наследстве, а потом улыбка медленно тает, когда вопрос возвращается к ней.
Дожевывая последний кусочек хлеба, волшебница поправляет юбку, разглаживая неровную складку на коленях, невольно оттягивая ответ.
И вопрос о напитках приходится кстати.
— Завтрак отличный, спасибо, — взгляд скользит к тонкому ремешку часов на запястье. Рановато для таких напитков, но… — Как целитель я это не одобряю, но от шерри не откажусь.
И это даёт ей возможность собраться с мыслями. Что рассказать? С чего начать? Да и стоит ли вдаваться в какие-то детали?
Невольно ловит взглядом замёрзший в воздухе у камина снитч.
— Моя семья… обычная, — очень осторожное слово, отделяющее от ставшего привычным и почти безразличным «магглорожденная». Которое некоторые выплёвывают с таким же презрением, как и «грязнокровка».
— Я очень плохо помню родителей. Они погибли, когда мне было пять. Бабушка не любит рассказывать о других родственниках, а ведь они явно есть. Так что прости, но не могу поделиться мрачными тайнами своей семьи. Но если невероятное наследство не свалилось на меня в тот день, то маловероятно, что это случится позже, — на этих словах у Амели получается улыбнуться. Не натянуто, вполне естественно, разве что самую малость грустно.
Она давно научилась говорить о смерти родителей ровно, с отстраненным спокойствием, словно это чужая трагедия, не имеющая к ней отношения. Словно ее не было в той искореженной машине, и память не хранит рваные лоскуты воспоминаний: визг тормозов, скрежет металла, изуродованный кузов, осколки стекла, багровую роспись крови на мокром асфальте. Словно не помнит лица полицейского, расплывчатого и незнакомого, сделавшего всё возможное, чтобы оградить ее от увиденного, после того как ее извлекли из перевернутого авто. Взволнованные голоса, обволакивающие взгляды взрослых в униформе – врачей, спасателей, пожарных – казались далекими и нереальными. Долгое, тягучее ожидание в машине скорой помощи, пока доктора, склонившись над ней, пытались поверить, что это не ошибка: девочка действительно отделалась лишь шоком и несколькими поверхностными царапинами. Больница, последовавшая за этим, врезалась в память четче. Она сидела одна в длинном коридоре, уставившись в пустоту, и словно перекатывала во рту горькое слово: «сирота». Оно возникло из ниоткуда, из самых темных глубин подсознания, будто всегда там жило, лишь выжидая своего часа, и теперь, наконец, явилось – серое, как застиранная до дыр футболка, скомканное, пронизанное ледяным сквозняком одиночества. И следом из вязкого тумана, окутавшего ее сознание в последние часы, пробилась ослепительная, болезненная мысль: «Мамы больше нет», — и Амели задохнулась. Простая истина — родителей больше нет, родители мертвы — то всплывала на поверхность ее сознания, обжигая своей беспощадностью, то вновь уходила в темные пучины, позволяя цепляться за ничего не значащие детали. Фантик от конфеты скользит по холодному кафелю коридора, подгоняемый сквозняком из приоткрытой двери; голубая краска на стене облупилась возле туалета – наверное, по ней постоянно ударяют ручкой, выходя; лампа дневного света нервно подмигивает раз в несколько секунд. Амели моргает и медленно качает головой, прогоняя воспоминание.
— Знаешь, — вспоминает она ещё один вопрос, который случайно остался без ответа, — есть и другой способ влюбиться. Когда это настолько безнадежное чувство, что вместо эйфории или одержимости, близкой к безумию, получаются отчаяние и тоска.

— Никто этого не подтвердит и не опровергнет, так что твое месячное жалование в безопасности, — волшебница наблюдает за Мейсоном, пока он разливает шерри, и улыбается краешком губ. Его театральность и наигранное удивление кажутся забавными и немного трогательными.
Тонкий аромат приятно щекочет ноздри, отвлекая от неприятных воспоминаний. Амели с благодарностью принимает бокал, а также смену темы. Нет никакого смысла грустить о прошлом, но иногда… просто накатывает. Как волна.
— Можно? — Короткий вопрос без какого-то пояснения. Но, не дожидаясь ответа, не сомневаясь в нем, Амели наклоняется и снимает сперва одну туфлю, а потом вторую. С наслаждением поджимает уставшие от этого плена пальцы и садится на диване с ногами, опираясь спиной на подлокотник.
— К сожалению, такое мы не лечим. Отчаяние и тоска — лишь симптомы, а их источник можно сравнить разве что с тяжелым душевным заболеванием.
А такие, как известно, тоже неизлечимы.
— Ммм, — задумчиво тянет Амели после глотка шерри, оставляющего послевкусие из сладости и тепла, — была в моей практике волшебница, которая решила, что против безответной любви ей поможет Обливиэйт. Она умело сама себя заколдовала, не оставила в памяти даже намёка на присутствие там того, кто был ей небезразличен. Но чувства… — волшебница качает головой и невесело коротко усмехается, — чувства остались.
И это так удивительно и странно. В ней не осталось нужных воспоминаний, а они всё равно продолжили влиять на её жизнь.
Потянувшись за ломтиком сыра, Амели надкусывает его и жует, прежде чем продолжить. На вопрос про виноград только мягко качает головой: не нужно. 
— Она была настолько подавлена изнутри, что чувствовала себя физически больной и поэтому пришла в Мунго. Рассказывала, что постоянно грустит, но не может понять почему. Что чувствует себя опустошенной, но не знает причину. Что всё друзья спрашивают: «Что с тобой?», а у неё нет ответа и она не знает, как это объяснить. Память — ужасно странная штука.