Особенным этот ужин можно было назвать не только в связи с памятным поводом, но и потому, что с годами семейный ужин становился особенным. Родители не молодели, дети выросли и погрузились в свои дела. Оттого каждое их появление превращалось в маленькое событие, а расспросы становились все подробнее и пристальнее. На этот раз всё внимание досталось Минерве. Увы и ах, двое сыновей за столом отсутствовали. Хотя Малкольм обещал. Он же сам говорил, что в этот день дежурства не будет! Говорил!

Да, всегда могли найтись срочные дела по работе, внезапный вызов, но был ли это тот самый случай? Более того, он должен был прийти не один. Минерва была знакома с Эллой Лонгботт — двадцатитрехлетней, изящной блондинкой, одарённой не только красотой, но и умом, и той особой проницательностью и точностью, что свойственна блестящим зельеварам. Малкольм называл её не иначе как «Элли». И случилось, что он наконец-то решил представить её своей семье. Но за столом не появились ни Малкольм, ни Элла.

Сестра знала, как брат легко и почти привычно обрывал отношения. Эти же казались крепкими, но… что-то внутри уже подсказывало, что-то здесь было не так?

— Может, срочные дела по работе, — вслух озвучила мама общую мысль. Её голос звучал так тепло, словно доносился прямиком из детства.

Она, конечно, задала уже уйму вопросов самой Минерве — о работе, о коллегах, висит ли всё тот же гобелен с танцующей парой в Хогвартсе, за тем самым поворотом к библиотеке? И ещё бы сотню таких же задала, но вопросы словно притихли, когда со службы вернулся отец — преподобный Роберт, глава семейства МакГонагалл. Он заметно постарел. Существуют две категории, которые осознаёшь слишком резко: как быстро взрослеют чужие дети и как стремительно стареют собственные родители, когда видишь их нечасто.

***

Он пил уже сутки.
Время в квартире споткнулось и остановилось. Густое и липкое, залитое золотисто-коричневым оттенком огневиски. Малкольм пытался утопить в ней свой разум — этот безупречный, безжалостный механизм, что с циничной точностью вновь и вновь прокручивал перед внутренним взором каждый взгляд, движение и слова. Он травил его, как ядом, желая забвения.

Но разум не сдавался. А сердце… Оно не просто болело. Оно рвалось из груди по старым, истоптанным путям — туда, где было его место все эти десять лет. Оно, словно упрямый щенок, тянулось на знакомый запах, к теплу её руки, к звуку её смеха, не желая верить в реальность. Оно всё ещё билось в ритме её имени, и каждый удар отзывался невыносимой болью живого, вырванного корня. И пищало, словно мандрагора, выдранная из своего горшка. И против этой боли от насильственного разрыва алкоголь был бессилен. Он не лечил, он лишь подливал масла в огонь, и пламя стыда, отчаяния и ненависти к самому себе пылало внутри только ярче.

А квартира? Она была точным отражением его нынешнего состояния — вымершей, пустой. Воздух стоял спёртый, тяжёлый, пропахший алкоголем и безысходностью.
С каким аскетизмом Малкольм обустраивал свой быт. Ни безделушек, ни намёка на уют, лишь голые стены и самое необходимое. Словно он всегда держал фигуру на выходе, готовый в любой момент свернуть свою жизнь в один-единственный чемодан. Не считая мебели. А мебель… но мебель и вовсе была чужой. Вся эта обстановка съёмного жилья напоминала декорации, которые завтра снимут и увезут. Он и правда мог исчезнуть за час. Но куда бежать, когда самое страшное уже поселилось внутри тебя?

Здесь, в четырех стенах, где его никто не видел, можно было наконец отпустить себя. Не собирать, а разобрать по кускам. Вывернуть все эти чертовы сухожилия чувств до хруста, дать всему этому прорваться наружу — рыку, горю, злости. Позволить себе быть не мужчиной из стали, а просто человеком, у которого внутри все в клочьях. Вот только как потом, после этого, собраться обратно? Как склеить эти осколки в нечто целое? На это, впрочем, еще оставались сутки. Внутреннее за такое время не поправишь, но внешнее… Впрочем, сейчас он даже не наливал себе в бокал, а пил прямо из горлышка.

Малкольм провёл ладонью по лицу. Щетина, длиннее обычного, отдавала лёгким, противным электрическим покалыванием. Он помнил, как вскоре после возвращения поймал своё отражение в зеркале и то отражение было ему незнакомым. Из полированной поверхности на него смотрела неживая маска — бледная, с пустыми глазами, за которой скрывалось лишь ледяное оцепенение. И это было почти сутки назад. С тех пор к зеркалу не подходил.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Сердце ёкнуло — дикий, пьяный, ни на чём не основанный импульс: «Аврора?» Словно какая-то часть его, та самая, глупая, что не умела учиться, всё ещё ждала, что это она войдёт, скажет, что всё это было чудовищной ошибкой.

Но нет. Разум, тупым молотком выбил эту дурь. Не она. Не придёт. Она сказала: «Нет никаких нас...Есть я и есть ты. Если станет выбор между тобой и тем, то я выберу не тебя». Чётко. Ясно. Без вариантов.
Мир плыл, отставал на долю секунды, потом догонял с тошнотворным рывком. Перед ним стоял силуэт. Высокий, строгий. Знакомый до боли. Но расплывчатый, как изображение в кривом зеркале.

Минерва. Мини. Минечка моя.

Мысль проступила тускло, сквозь алкогольный туман. Он заморгал, пытаясь поймать фокус. Картинка упрямо раздваивалась. Вот она — сестра. А вот — её прозрачный двойник, чуть в стороне. Малкольм покачал головой, пытаясь их совместить, от чего в висках застучало с новой силой. На мгновение получилось — он увидел её лицо, напряжённое, бледное. Потом опять поплыло. Он смотрел на неё, как сквозь мутную воду, и ему потребовалась целая вечность, чтобы просто удержать её образ перед глазами, не давая ему распасться на составляющие.

А, ну да. Семейный ужин. Он же… он же обещал. С Элли. Дохлый ты гриндилоу.

Он попытался ухмыльнуться, но получилось лишь кривое подёргивание губы. Упустив ту бутылку с которой пил, рука сама потянулась к ближайшей бутылке, но она была пуста. Вторая тоже. Целый строй стеклянных солдат, павших в его бесславной войне с самим собой.

Минерва говорила. Её голос доносился будто из-под толстого слоя воды. Мама волновалась… Отец тоже… решили, что ты на дежурстве…»

— Вот жеж… — помотал головой, он так гнался за ветряной мельницей, упустив даже семью, хотя для него она была не менее важной. Но в этот раз их всех упустил. — потому что человек-дерьмо. — Хотелось ещё пить. Потому что, когда пьёшь, на секунду забываешь, что ты за человек. Но на него не действовало в этом плане. Ведь он знал, кто он. Тот, кто разбивает сердца хороших девушек. Тот, кто не может прийти на ужин к родителям. Тот, кто годами бегает за призраком, который сама же и сказала «выберу не тебя».

«Малкольм, что случилось?»

Вопрос повис в спёртом воздухе. Простой и такой точный.
Он медленно поднял на сестру взгляд. Сфокусироваться было трудно. Её лицо снова уплывало.

— Что случилось? — его голос прозвучал хрипло. Фыркнул, и этот звук перешёл в короткий, безрадостный хохоток.

Он качнулся вперёд, оперся локтем о колени. Голова гудела, как улей.

— Просто… — он замолчал, пытаясь поймать убегающую мысль. — … она ушла. — Он не уточнил кто именно ушёл. Прекрасная, умная, тактичная Элли? Только не срасталось со следующей фразой сказанной во хмелю. — Ещё в Хоге ушла. Просто я… я такой идиот, Минни, такой слепой, тупой… я всё это время думал, что есть шанс. А его нет.

Минерва знала об Авроре. Ещё со школьных времен, где их запутанная история когда-то началась — там же, казалось, и закончилась. Да, теперь они работали вместе. И Минерва, с её пронзительной наблюдательностью, наверняка догадывалась о чувствах брата к той, которая носила имя богини утренней зари. Видела тот скрытый огонь в его глазах, ту незримую нить, что связывала его с темноволосой коллегой, несмотря на все годы. Как игриво было его настроение, когда что-то шло так как ему бы хотелось. Как он загружался, если нет. Как было ему сложно тогда, когда она потеряла напарника и он пытался вытащить её из пропасти. 
Но ведь он пытался. Он старался выстроить свою жизнь с другой. Сейчас эта была Элла. Он пытался обрести счастье… Или все это было просто видимость, как частенько его улыбки и шутки?

Он швырнул бутылку в сторону стены. Она с глухим стуком покатилась по полу, не разбившись. Даже это ему не удалось. Хе-хе, — послышалось эхом.

Он откинулся на диван, закрыв глаза. Сглотнул от чего дернулся кадык. В висках стучало, а закрыв глаза комната сильный поплыла. Потом он снова медленно приоткрыл веки, с трудом поймал её расплывающийся силуэт. Его рука неуклюже потянулась в сторону, ладонь беспомощно шлёпнулась на пол рядом с пустой бутылкой. Он словно вновь вспомнил о сестре в его квартире.

— Минни… а ты… Ты чего стоишь? Присаживайся… Выпей со мной. — Он мотнул головой в сторону бардака из пустых бутылок. Нашел бутылку с огневиски и протянул сестре, смотря на нее туманным взглядом.  Бокалов даже по близости не было. — Или побрезгуешь? 

Отредактировано Malcolm McGonagall (2025-11-20 19:53:30)

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Замер, рука с бутылкой всё ещё протянута в пустоту. Словно идиот. Её слово — «побрезгую» — ударило не в бровь, а в глаз. Остро. Точно. Прямо в ту самую рану, что сочилась самоотвращением. Малкольм медленно, с преувеличенной театральностью вусмерть пьяного, опустил руку. Бутылка с глухим стуком упёрлась в его колено.

— Ага… — хрипло выдохнул он. — Понятненько… Брезгуешь. — Кивнул, слишком сильно, мир снова поплыл. — Ну да. Я ж… я ж вонючий, да? Пьянь. Отброс. Кому я такой, Малкольм-то-пьянь-сопливый, нужен? Никому. Так, ветряная мельница, за которой… за которой сам же и бегаю, как угорелый.

Холодный воздух из окна ударил в лицо. Мужчина вздрогнул, будто его окатили ледяной водой. И это его взбесило. Эта попытка привести его в чувство. Эта её… её правильность. Её стальная выдержка, пока он тут разваливается на части.

— «Самоуничижительное пиршество»… — передразнил он, кривя губы в уродливой гримасе. — Это не пиршество, сестрёнка. Это… поминки. По тому, кем я мог бы стать. А не стал. А знаешь, почему не стал?

С пьяным, медвежьим упрямством, начал подниматься — неловко, отталкиваясь от пола, цепляясь за воздух. Качнулся, едва не грохнувшись назад, но каким-то чудом удержался, расправив плечи. И вдруг показалось, что он стал больше — не физически, а энергетически, заполнив собой всю эту убогую клетку, вытеснив из неё даже воздух. Сделал маленький, нетвёрдый шаг — не то назад, не то вбок, проверяя, выдержит ли его мир это внезапное выпрямление. И выдержал. Малкольм ткнул себя в грудь пальцем, будто вбивая в рёбра обвинительный приговор.

— Потому что я … ну этот, ай... — махает рукой, так и не вспомнив слово. Мозг, отравленный алкоголем, не хотел выручать. — Я долбанных десять лет воюю с ветряными мельницами! С её… с её «невидимыми зонами»! С её «выберу не тебя»! Я строил из себя дурака, шута, чтобы хоть как-то быть рядом! Думал, если буду терпеливым, если буду просто… просто ЗДЕСЬ… она одумается. Увидит. Поймёт. А она… — он закашлялся, горло перехватило спазмом. — А она посмотрела на меня такими глазами… как на назойливого щенка, которого жалко, но от которого давно пора избавиться.

Сгрёб с пола первую попавшуюся пустую бутылку и швырнул её в стену. На этот раз стекло с треском разбилось, осыпаясь на пол осколками. Мужчина пошатнулся, отступая назад.

— Девушка сделала свой выбор? — прошипел он, глядя на осколки. — Какая девушка, Минерва? Какая, дохлый гриндилоу, девушка?! Их две! Одна — ушла, потому что я говно! Вторая — никогда и не приходила, потому что я для неё… я для неё фон! Шум за окном! Надоедливая муха, от которой отмахивается! — Он выкрикивал это с такой яростью, будто пытался перечеркнуть этими словами всё, что между ними было. Каждую улыбку, каждый взгляд, каждую крупицу того мнимого тепла, за которое его изголодавшееся сердце цеплялось все эти годы.

Малкольм поднял на Минерву воспалённый, мутный взгляд, словно снова вспоминая, что сестра стоит перед ним. Вся его боль, всё отчаяние, вся накопленная годами горечь вырывались наружу, не сдерживаемые больше ни разумом, ни приличиями.

— Ты говоришь — «встать и умыться». А зачем? А что изменится? Я умоюсь, побреюсь, надену чистую мантию. И что? Я стану другим? Перестану быть тем, кого не выбирают? Она посмотрит на меня и скажет: «О, Малкольм, ты так хорошо побрился, теперь я тебя люблю»? Ха-ха-ха, — пьяный смех: грубый, надрывный… и нелепый. Смех наполнил квартиру, но через пару минут оборвался так же внезапно, как и начался.

— И не нужно мне говорить про безволие и слабость. Ты знаешь, каково это видеть, как она улыбается кому-то другому? Как она живёт своей жизнью, в которой для тебя нет места? А ты стоишь и улыбаешься в ответ, как клоун, потому что иначе сойдёшь с ума.  И мне теперь с этим жить. Каждый день. Рядом с ней. Так какая разница, умыт я или нет? Выспался или нет? Трезв или пьян? Разница лишь в том, что, когда я пьян, я хоть на несколько часов могу это забыть. А когда трезв — нет. Я всё помню. Каждое её слово. Каждый взгляд. — На самом деле и пьяным тоже помнил, иначе бы сейчас так яростно не говорил. Но вся эта алкогольная вакханалия была словно прыжок в воду, чтобы дойти до дна. Малкольм повернул голову к Минерве, и в его глазах стояла такая бездонная усталость, что, казалось, он не спал не одни сутки, а всю свою жизнь.

— Так что оставь свои советы. Оставь своё… своё холодное, правильное сочувствие. Оно мне не нужно. Или… или давай сделаем, по-твоему. Тащи меня под душ. Силой. Как в детстве, когда я не хотел мыть голову. Сделай из меня снова человека. Чистого, выбритого, трезвого. А потом отведи меня к ней и заставь её по-настоящему полюбить меня. Сможешь? Нет? Тогда… тогда просто оставь меня гнить. Это единственное, в чем я преуспел. Это не слабость. Это… это пытка, растянутая на годы. И я её выдерживал. Я выдерживал, понимаешь? А сейчас… сейчас просто кончились силы. Вот и всё.

Словно свеча, задутая резким порывом ветра, его пыл мгновенно угас. Ярость, что секунду назад распирала его изнутри, схлынула, оставив после себя лишь выжженную пустоту. Все силы разом покинули его. Он рухнул на диван — жалкий, тесный диванчик, вдвое короче его собственного роста. Пришлось  поджать ноги, скрючившись в неестественной позе. Руки, беспомощно зажатые между коленей, казались чужими. Голова раскалывалась на части, а комната медленно и неотвратимо плыла по кругу, затягивая его в водоворот тошнотворного забытья. Мир перекосился. Потолок съехал набок, встав под углом, а дверной проём плыл куда-то вниз, к плинтусу. Малкольм лежал, и комната лежала вместе с ним — пьяная, неустойчивая, готовая в любой момент опрокинуться.

— Я не хочу без неё дальше, Мини, — прошептал мужчина, и в этих словах не было ни вызова, ни надежды. Малкольм не говорил, что не справится, но в словах было то, что пока не находил в себя сил пытаться. Это «не хочу» повисло в воздухе, медленно закрашивая все краски мира в один сплошной унылый цвет.

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart

Малкольм не ответил сразу. Сначала был только тихий, прерывистый выдох, больше похожий на стон. Его голова всё ещё лежала на диване, взгляд уставлен в стену. Слова Минервы падали на него как удары. Тяжёлые, точные, безжалостные. Каждое «должен», каждое «ты сильный», каждое «надо просто пережить» — всё это было правдой. Чёртовой, невыносимой правдой, от которой хотелось заорать в ответ. Но сил кричать больше не было. Глаза были пустыми, выцветшими, будто весь огонь, что горел в нём минуту назад, потух, оставив после себя лишь горстку пепла.

— Ты права… — его голос был хриплым шёпотом, едва слышным в тишине комнаты. — Всё… всё правильно говоришь. Надо встать. Умыться. Сделать вид, что… что ничего не случилось. — Малкольм замолк, сглотнув ком в горле. — Работать. Жить. Как все. Справиться.

Он произнёс это с такой мёртвой, обречённой покорностью, что стало ясно — МакГонагалл не верит в эти слова. Он просто повторяет за ней, как заученный урок, который не имеет к нему никакого отношения.

Малкольм закрыл глаза, и мир продолжил свое движение без него. Голова словно догоняла вращение Земли, упрямо пытаясь обогнать планету в этом пьяном вихре. Кадык дернулся, с трудом проталкивая ком отчаяния, застрявший в горле. Можно было подумать, что наступило принятие. Вот только он не двинулся с места в сторону хотя бы ванной.

— Ты сказала… нет заклинания, чтобы заставить её полюбить… — он снова открыл глаза, и в них было что-то новое, леденящее. Не ярость. Не отчаяние. Но что-то спокойное, страшное. — Но есть… другое заклинание.

— Obliviate, — подсказал он. Слово повисло в воздухе, холодное и отчуждённое, как лезвие ножа.

— Если нельзя заставить её полюбить… — продолжил Малкольм тем же ровным, монотонным голосом, — значит… можно… попробовать забыть. Исказить воспоминания. — Мужчина сделал паузу, давая ей понять весь ужас этого предложения. — Ты же… ты же хочешь мне помочь? Сделай это. Возьми свою палочку… и сделай это. Сотри её. Сотри всё. Все десять лет. Каждый взгляд. Каждое слово. Каждую… каждую улыбку. Каждое…ответное движение. Чтобы я… чтобы я проснулся завтра и не знал, почему у меня здесь… — он прижал кулак к груди, — … такая дыра. Чтобы я не помнил её имени. Чтобы я смотрел на неё в коридоре Министерства и просто… кивал вежливо, как коллеге.

Малкольм умолк, переводя дух. Его тело мелко задрожало, но голос оставался пугающе спокойным.

— Нет памяти — нет боли. Нет боли — нет проблемы. И я буду тем самым Малкольмом МакГонагаллом, который встаёт, умывается и делает свою работу. Просто… помоги мне дойти до этого состояния. Быстро. Без этой… этой пытки воспоминаний.

Он смотрел на сестру с мольбой, но это была мольба не о спасении, а об уничтожении. И этот взгляд был остекленевшим, но невероятно сосредоточенным, хоть замутнен дымкой сильного опьянения. В этом безумном, отчаянном предложении была своя, извращённая логика. Если боль невозможно пережить, значит, нужно уничтожить её источник. Даже если этим источником является он сам. Его собственная память. Его любовь.

Отредактировано Malcolm McGonagall (2025-11-30 01:15:25)

Подпись автора

Мотивация от начальника:
"Мерлин тебя побери, МакГонагалл, если ты сейчас упадёшь и преставишься –
клянусь, я займусь некромантией, чтобы мы с твоей сестрой оба устроили тебе взбучку!"
© Elphinstone Urquart