Доркас снилось, что она целовалась. И целовалась с кем-то, кого она знает. Она узнавала его по лицу, волосам и одежде, неторопливыми изучающими касаниями пальцев и ладоней. Чувствовала прикосновение его губ к своим, словно некую величину, неподвластную влиянию извне и развивающуюся не потому что, а вопреки. Всё вокруг менялось в вихре первобытных ощущений, но поцелуй был постоянен и незыблем, будто константа, подчиняясь каким-то своим законам. В какой-то момент он обрушился на неё с холодным дождём, заливающим лицом, освежающим и бодрящим, в другой — согрел её жарким теплом каминного огня, сжигающим и будоражащим, а в следующий — окутал, как объятия, мягкой всеобъемлющей темнотой, где позволил этой дикой страсти, несмотря на всё, перерасти в осторожность, робкость и нежность, в которых он стал до того ярким, что она в тот же миг проснулась, всё ещё помня его всем своим телом.

Свет падал неправильно — вот что её разбудило. Не сбоку, как в её квартире в Бристоле, еле-еле пробиваясь сквозь обыкновенно плотно задёрнутые шторы. Не сверху, как в доме родителей в Килларни, где её детская спальня, в пору самостоятельной взрослой жизни редко используемая по назначению, располагалась на мансарде. Не с каскадом цвета, как в комнате Тиган, у которой она могла бы переночевать при необходимости, где все стеклопакеты были выполнены в виде витражей. Нет, свет падал откуда-то сзади, беспрепятственно проникая через полупрозрачный тюль, легонько трепыхающий от слабых порывов ветра, по обе стороны от кровати...

Осознав, что находится не в одном из тех мест, где она могла бы этого ожидать, Доркас резко выпрямилась на постели. Подскочивший в крови адреналин выгнал из тела все приятные ощущения о прерванном сне, заставив все чувства обостриться до предела с целью выяснить, где она, и осмотреться, но никакого узнавания ей это не принесло, ввергнув в ещё больше замешательство. Она однозначно была здесь впервые. Это было просторное и светлое помещение с каким-то обезличенно малым количеством мебели и вещей, засчёт чего казалось даже больше. Полностью свободное пространство между ней и двумя дверьми в дальнем углу выглядело каким-то угрожающе огромным, что без палочки Доркас почувствовала себя беззащитной и обнажённой. Она была не из малодушных, но мысль об одежде её на мгновение парализовала, отзываясь тревогой и вытесняя из фокуса всё остальное, так что она быстро отбросила от себя одеяло, чтобы убедиться, что у ощущения, порождённого этим предположением, не было оснований. Но нет, на её теле не наблюдалось никаких признаков насильственного тут пребывания, и она не была голой, и это её немного расслабило. Точнее она была в белье и рубашке, и, хотя это почти ничего не проясняло и не давало никаких наводок, её опыта в таких делах хватало, что понять, что ничего такого с ней сегодня ночью не случилось.

Доркас усиленно напрягла мозг, пытаясь вспомнить хоть что-то из вчерашнего дня, чтобы установить свой путь до этой постели нынешним утром. Она помнила, что пошла в «Галлоглас» потолковать с отцом относительно серии взрывов в стране, как в магической, так и в маггловской её частях, даже выпила, что называется, для храбрости, но разговор со стариком почти сразу не заладился настолько, что ей пришлось оставить свою затею, чтобы подлатать раненную о бутылку руку и уязвлённую гордость. Помнила «Кабанью голову», куда завалилась после этого, зная, что сможет там сделать и то, и другое, не рискуя нарваться на чьё-то сомнительное любопытство. Помнила, что следом за ней там появился...

Она провела сперва ладонью по ткани и пуговицам рубашки, визуально странно знакомой, а затем пальцами по шраму от едва виднеющегося на коже исцелённого пореза, оглядела комнату более осмысленным взглядом, вдруг отмечая сходство в уюте и аскетизме с одним из кабинетов в Аврорате, которые ускользнули от неё ранее, и внезапно безоговорочно догадываясь, кому всё это принадлежало.

Она была в спальне Джона Долиша. В его кровати. И в его рубашке.

Впрочем, потрясение от принятия этих фактов не шло ни в какое сравнение с тем, что она испытала, когда до неё дошло, что человек, с которым она целовалась во сне, тоже был он.

Она закрыла ладонью рот, судорожно перебирая смутные, утопленные в алкоголе воспоминания, и не отдавая себе отчёт, что в какой-то момент оказалась с прикушенными в задумчивости костяшками. Но даже обнаружив это и выпустив пальцы из зубов, как ни старалась, так и не нашла ответа на свой вопрос. Что между ней и Джоном могло такого произойти, чтобы ей снилось нечто подобное? Прежде во снах Долиш ни разу не являлся ей, как объект романтической или, откровенно говоря, эротической фантазии. Чего уж там, она даже в действительности не замечала его привлекательности, пока кто-то рядом не начинал делать это первым, отчего она просто не могла спорить с очевидным, она ведь не слепая пуританка, в конце концов. Что изменилось, что она так внезапно перескочила со стадии «Да, Фло, у него именно такие крепкие руки и торс. Ты достала мне бумаги по делу о расчленёнке в Ливерпуле, как я просила?» до того, чтобы самой представлять крепкие руки и торс Джона на себе, пусть даже и во сне?.. Увы, память отказывалась сотрудничать и не спешила ей помогать, и Доркас не оставалось ничего другого, кроме как рухнуть на подушку под тяжестью непредвиденной загадки и накатившей боли от похмелья.

С нового ракурса стала ясно видна прикроватная тумбочка, а на ней — графин с водой и стакан, флакон с восстанавливающим зельем, судя по этикетке прямиком из аптеки Джиггера, и её волшебная палочка. Ладно, пожалуй, она готова была признаться в симпатии к Долишу, но не потому что боялась, что пропадёт в нём из-за его притягательной внешности, нет, скорее потому что знала, что не пропадёт с ним. Реальная забота была куда важнее, чем наваждение, вызванное, вероятно, злоупотреблением огневиски, и она была согласна списать весь этот эпизод со спонтанным влечением на «так бывает». Доркас опять села, однако на этот раз с твёрдым намерением встать и собраться, и нашла в ногах свою сваленную в кучу одежду, от которой, вероятно, по привычке избавилась ночью, призвав на смену чистую рубашку, не подозревая, что находится не у себя. Одним глотком осушила флакон с зельем, после чего потянулась к графину, чтобы наполнить стакан. Из-за не пойми откуда раздавшегося стука в этот миг её рука, слабомобильная спросонья, дрогнула, и вода так не вовремя расплескалась, немедленно просачиваясь сквозь щель выдвижного ящика.

— О, прроклятье, да чтоб тебя, — выругалась она, вооружаясь палочкой, чтобы устранить эту оплошность. Наверное, ей не следовало без спроса заглядывать внутрь, поскольку это была тумбочка Джона, к тому же, не рабочая, а домашняя, а ей бы не хотелось, чтобы он счёл, будто она рылась там из личного интереса, но желание исправить недоразумение почему-то оказалось сильнее. А когда ящик открылся, Доркас вообще перестала волноваться о том, что там может подумать Долиш, растерянно уставившись на свои чуть замоченные колдографии, лежащие на дне, вместе с экземпляром её досье. — Какого...

Колдо было три. Первая была датирована периодом стажировки, потому что на ней она всё ещё носила эльфлоки с разноцветными бусинами и вплетёнными нитками, которые сняла, когда получила аврорский значок, и Доркас на ней выглядела куда жизнерадостней, чем этого предполагалось от почти аврора. На второй — о, Мерлин, почему этот ужасный снимок до сих пор существует?! — у неё были обычные волосы, которые ей пришлось однажды вернуть на целый месяц, потому что она проспорила кузине, и это событие совпало со сменой колдографии в министерском удостоверении, с которым ей потом пришлось мириться до следующего обновления документа. Третья же была сделана совсем недавно и почти совпадала с тем, что могло отразить любое зеркало: родинку над губой, россыпь веснушек на носу, тонкий шрам на переносице и её фирменные афрокосички. И всё же только почти, потому что на снимке она даже улыбалась, всё ещё слишком жизнерадостная для своей работы, однако, глядя на это колдо, улыбаться самой ей хотелось меньше всего. Противоречивые эмоции распирали её, отчего в голове что-то продолжало  надсадно стучало. Только тогда она обнаружила, что источником противного звука были не её ноющие от всех впечатлений виски, а упрямо долбящаяся в приоткрытое окно сова.

— Я ему перредам, — устало заверила Доркас почтового работника, впуская его, в ответ на немой вопрос, написанный на недовольной совиной мордашке. Укусив ей напоследок палец, сова позволила Доркас отвязать конверт, адресованный Джону Клэйтону Долишу, и упорхнула наружу. Отложив послание для Джона, она снова мрачно воззрилась на досье.

Это был не оригинал, разумеется, а копия, снятая с личного дела, хранящегося в Аврорате, хотя это не отменяло того, что там содержалась вся её подноготная: биография, родословная, метрические данные, присвоенные квалификации, пройденные тесты, освоенные навыки, самые разные характеристики. Всё. И пусть Долишу, как её наставнику было вполне логично иметь экземпляр, это не объясняло, зачем он хранил его дома до сих пор, если она давно являлась полноценным аврором, который не нуждался в непрерывном контроле. В прикроватной, чёрт бы его побрал, тумбочке! И уж, конечно, и речи быть не могло, что он его забыл здесь несколько лет назад, потому что Джон Долиш являлся образцом порядка во всём. Что-то тут было явно не так...

Будучи стажёром, Доркас бы многое отдала, чтобы хоть одним глазком посмотреть на своё досье, поскольку знала, что Джон прямо туда вписывал некоторые свои комментарии о ней, идеи тренировок, детали, на которые стоило обратить внимание при обучении, перспективы, но теперь это вводило её в смятение. Взгляд Доркас метался с одного блока сведений о себе на другой и между пометками Долиша в негодовании, не зная, как реагировать на все эти примечания вроде: «слишком импульсивна, вспыльчива», «проблемы с концентрацией», «ненавидит танцы, но любит музыку», «слабая левая сторона со спины», «придерживается плана, но может импровизировать», «предпочитает нападать, а не защищаться», «сперва делает, потом думает»... И это только то, что она смогла разобрать!

Доркас сжала листок, едва владея собой, не в силах проигнорировать обидную и разрастающуюся, словно червоточину, мысль, что по какой-то причине её профессиональная пригодность была поставлена под вопрос и сейчас ей требовались наблюдение старшего аврора или переоценка. Что она утратила доверие или самого Джона, или кого-то из руководства сверху, кто в свою очередь настоял на участии Долиша, чтобы он её перепроверил. При таком раскладе было даже несложно сделать вывод о том, что именно вчера Джон забыл в трактире — он был там из-за неё. И раз так, если у него была какая-то проблема с ней, почему бы ему не посмотреть ей в лицо? Разве они не были командой, чтобы преодолевать такие ситуации вместе?

Не тратя время на рассуждения в одиночку, Доркас схватила палочку, письмо и листы из дела и стремглав отправилась на поиски Долиша. Много времени это не заняло, поскольку она не стала утруждать себя экскурсией по неизвестной местности. Вскоре после коридора и лестницы до неё донеслось негромкое, но вполне отчётливое пение, так что она целенаправленно двинулась на звук колдорадио и с свирепой решительностью ворвалась в помещение. Однако её напор слегка поутих, когда она засвидетельствовала масштаб готовки, развернувшейся на, как оказалось, кухне. Он, к слову, возможно, был и небольшой, но для Доркас, чей завтрак обычно включал в себя только кофе и тосты, размах был какой-то небывалый. Она так опешила, что на мгновение даже забыла, что её сюда провело.

— Что всё это значит? — спросила она, махнув рукой на «всё это», но увидела там досье и переключилась: — Нет, не так, что вот это всё значит?! — Она помахала перед Джоном бумагами, чтобы привлечь его внимание именно к ним, и заметила, что взгляд Долиша устремился куда-то вниз. Ниже, чем были документы, ниже тоже уровня, на котором полным ходом шла подготовка к завтраку... — Куда ты... — Доркас онемела и замерла, осознав, что дело, скорее всего, заключалось в её наряде. То есть в его отсутствии. Иисус, Мерлин, Иосиф, только ты, Медоуз, пытаясь докопаться до истины, могла забыть про штаны! Не придумав ничего получше, она в несколько шагов пересекла кухню и почти вплотную приблизилась к Джону, рассчитывая, что на таком расстоянии даже при его росте ему не будут видны её ноги. Но для верности всё же указала на своё лицо, старательно делая вид, что всё так и задумано: — Мои глаза и уши вот тут, Долиш, а не там. Спасибо. Ну что, не хочешь ничего мне ррассказать вот об этом? Зачем тебе моё досье, ты меня прроверять вздумал?

Подпись автора

A million things I wish you would say Even if I fall that you will stay And none of my flaws can turn you away

Лучшая защита это нападение — так Доркас учил отец. Безусловно можно убегать и уворачиваться, но опыт подсказывает, что это не самые действенные способы. Атака — вернее всего. Обижают — держи оборону. Тебя в чём-то подозревают — стой за себя. Опрокидывают навзничь — вставай и давай отпор. Принуждают — сопротивляйся. Подавляют — борись. Ударяют — бей в ответ. Так её воспитали, так она и делает. Она реагирует на раздражитель быстрее, чем в полной мере успевает его проанализировать, оценить его сложность и опасность, чтобы выбрать подходящую стратегию и тактику. Реакция существует в ней где-то на уровне примитивных рефлексов, как у дикого животного, который принимает за истину только одну установку. Если есть угроза — бей или беги, а то умрёшь. Но тут, от Долиша, она не может убежать — какой смысл, если есть проблема и та её всё равно рано или поздно догонит? Стало быть, надо бить? Но атаковать Джона казалось неправильным по многим другим причинам, только где-то на том уровне сознания, где уже не доминировали инстинкты. Не только оттого, что, защищаясь, он мог тоже напасть, превращая всё это в замкнутый круг, но потому, что прежде они всегда были по одну сторону, а атаковав его, она словно бы заявляла, что больше нет, хотя это было не так. Даже когда они сражались друг с другом, выступая оппонентами в споре, спарринге или дуэли, она всегда знала, что за пределами этого временного маленького поля битвы между ними не было никаких противоречий и конфликта, из-за которых им было бы нужно противостоять. Они были в одной команде. Они друг друга дополняли, уравновешивали, поддерживали, и — что важнее всего — они друг другу доверяли. И Доркас была невыносима идея, что Долиш мог в ней сомневаться или допускать мысль, сам или с подачи кого-то ещё, что она может быть ненадёжна. Это расстраивало и задевало, но больше всего её бесило то, что она не умела в таких ситуациях вести себя иначе, из раза в раз позволяя импульсу уязвлённой гордости подчинять себе доводы рассудка, тем самым сейчас не оставляя Джону иного выбора, кроме как тоже защищаться, нападая на неё в ответ. Ей не хотелось, чтобы он защищался или нападал, оправдывался или, наоборот, обвинял, заставляя её себя чувствовать, будто бы в этом деле они по разные стороны. Нет. Она хотела бы, чтобы было логическое объяснение, почему её дело хранилось в его тумбочке, и знать, что у неё нет совершенно никаких поводов для беспокойств из-за этого. Но объяснять ей ничего Долиш не планировал, напротив, кажется, намеревался ещё больше её смутить, чем то уже сделала её собственная несдержанность, вынудившая заявиться к нему без штанов, чтобы устроить допрос с пристрастием.

— Что? И в чём же, по-твоему, заключается эта моя прроверрка? — нахмурилась она. Вопрос застал её врасплох, что она даже позабыла о гневе и замешательстве, которое вызвал тот факт, что Джон Долиш только что, кажется, напевал одну популярную любовную балладу. Если бы она не была так взбудоражена, то наверняка бы как-то это прокомментировала. — В твоей способности уворрачиваться от вопрроса? Ну в таком случае ты её пррошёл, пятнадцать баллов из десяти, — ввернула Доркас, вспомнив излюбленную похвалу Джона Долиша, коей он бывало награждал тех, кто его приятно удивлял. А она, признаться, была приятно удивлена. Джон на неё, казалось, совсем не злился. В нём вообще не ощущалось недовольство из-за произошедшего, словно её поведение его не трогало и не волновало.

Она по привычке следила за языком его тела, стараясь сильно не пялиться на Долиша, хотя полуобнажённый он в столь маленьком помещении притягивал внимание, как дракон в лавке с волшебными палочками, но всё в нём источало такую невозмутимость, что в этом виделся ещё больший упрёк, чем если бы он стыдил её без обиняков. Или если бы он кричал, но его голос звучал обычно. Должно быть, это и называется эмоциональной зрелостью. Тем, до чего Доркас не дорастёт, даже если разменяет ещё несколько десятков лет. Не то чтобы она собиралась ему в этом признаться. Точно не в этом. Она и без того теперь чувствовала себя ужасно. Как провинившийся ребёнок, который осознал, что облажался, но не имеет ни малейшего представления, как загладить вину.

— Слушай, я не хотела копаться в твоих вещах, но так получилось, — переступая с ноги на ногу, заверила его Доркас, чтобы хоть как-то реабилитироваться. Постучала костяшками сомкнутых в кулаки ладоней друг об друга, словно закрываясь, в то время как Джон, облокотившийся на столешницу позади, был полностью открыт и не совершал никаких излишних движений. Абсолютное воплощение контроля, в отличие от неё. Чем бы ни было продиктовано его решение держать её досье в тумбочке, он явно не находил в этом ничего предосудительного, отчего Доркас ощутила себя ещё более неловко за свои яростные выпады, когда он в добавок ко всему ещё и улыбнулся, без снисхождения, а вполне так доброжелательно. У неё внутри что-то даже ёкнуло и перевернулось. — Прравда. Я спрросонья прролила воду на тумбочку и подумала, что ничего стррашного не прроизойдёт, если я быстрро это испрравлю, и вот... Никакого подвоха, — она робко улыбнулась. Она была не из тех, кто не был способен признавать свои ошибки, хотя сообщать о своих слабостях другим было крайне непросто. — Пррости. Если тебе станет от этого легче, то в моей пррикроватной тумбочке лежит только порртал до дома рродителей на экстрренный случай. Ну что, мы квиты? Мирр? — Доркас протянула ему мизинец.

Вероятно, посчитав, что некий урок из этого недоразумения она усвоила, Долиш, наконец, предоставил ей то объяснение, на которое она надеялась, пусть оно и звучало несколько неожиданно. Но Джон однажды завоевал её расположение, как человек, как и она сама, прямолинейный, чтобы допустить, что он ей вот так откровенно лгал в лицо. Да, по долгу службы он был обязан владеть профессиональным лицемерием, чтобы при необходимости убедительно блефовать, если того требовали обстоятельства. Ты никогда не выиграешь у плохого парня, если всегда будешь хорошим — это вопрос выживания, в конце концов. Мог ли он сейчас ей врать или лукавить, глядя в глаза? Мог. И да, ей это было прекрасно известно. Но Доркас хотелось верить, что он говорил ей правду, и ей не придётся сожалеть из-за предвзятости по отношению к нему, потому что, как Долиш справедливо напомнил, они напарники и друзья, а некогда в том числе наставник и стажёр. Ей хотелось верить в то, что он её не обманывал. И что всё это пиршество и пение тоже были затеяны не с целью её отвлечь.

— Я не буду оспарривать твою харрактерристику на меня, потому что, увы, мне не с чем там не согласиться, — она тяжело драматично вздохнула, как бы негласно сетуя на свой нелестный послужной список. — А ты, думаю, со мной согласишься, что в твоём случае там должно быть что-то врроде «слишком много рработает», — она сделала паузу, словно примеряя к нему эту фразу. — Нет, не совсем так. Эм-м-м... Ты подпускаешь рработу слишком близко к той части жизни, где рработы быть не должно, понимаешь? — она помахала копией своего дела. — Ты читал досье перред сном, да? То есть ты буквально взял рработу в постель. А сегодня ночью ты уложил меня, коллегу, спать у себя, хотя я могла бы устрроиться на диване. Я знаю, ты это делал из лучших побуждений, но, Джон! Скажу честно, поскольку мы взррослые люди — крровать создана не для рработы. Спальня — не для рработы, ни в какой форрме, — она многозначительно улыбнулась. — И так как мы дррузья, я дам тебе совет, позволишь? Уберри это в кабинет, планами заданий и трренирровок ты вполне можешь заниматься и там, — Доркас аккуратно сняла руку Долиша со своего плеча и вложила туда документы. Вполне невинный жест, от которого, впрочем, впервые с момента её появления на кухне от Джона начало исходить нечто похожее на напряжение. Видимо, он понял, к чему она ведёт. — Когда ты захочешь сблизиться с кем-то, поверрь, тебе будет не нужно, чтобы эта ведьма, которрая сведёт тебя с ума, это случайно там обнаружила и непрравильно поняла... Иначе она может свести тебя с ума по-дрругому, — она немного помолчала. — Не стоит упускать шанс жить не только рработой, если он тебе подворрачивается... Пррости, это было лишнее. Но ты хотел услышать прравду. И ты сам это начал, и это связано с рработой, так что... О, да, кстати, о рработе! Там сова прриносила тебе письмо, и я его получила, оно самое последнее. Не знала, что твоё срреднее имя это Клэйтон, — поспешно добавила Доркас, чтобы как-то разрядить атмосферу после своих неуместных комментариев о личной жизни коллеги сменой темы, и последовала за хозяином дома, радуясь, что он сопроводил её, столь бестактную и грубую гостью, не на выход, а к столу, который обещал ей, возможно, самый лучший завтрак в жизни. От трудов Долиша захватывало дух и нетерпеливо урчал живот. Восстанавливающее зелье дало о себе знать, пробуждая в ней какой-то зверский аппетит. Она бы сразу набросилась на еду, но определиться на каком-то одном блюда было выше её сил, потому как хотелось попробовать всего и сразу. Доркас села за предложенный стул и заворожённо посмотрела на автора всех этих кулинарных изысканий. — Ты вообще спал или всю ночь готовил? — спросила она потрясённо. — Следующая надпись в твоём досье должна быть такой: думает о других больше, чем о себе. И я не только об этом завтрраке и твоих гррандиозных попытках угадать, что люблю я, вместо того, чтобы поспать или сделать что-то для себя... Но серрьёзно, здесь есть то, что любишь ты, Джон? Только честно! — она искренне поинтересовалась, параллельно наполняя тарелку так, чтобы вышел ирландский завтрак, каким его обыкновенно собирает мама, и потянулась к графину с соком и кофейнику. Пододвинула к себе стакан, чтобы смешать себе напиток. — Я такая голодная, что, мне кажется, я съем всё это за рраз, — заявила Доркас, отправляя в рот фасоль, — а если нет, то о да, м-м-м, — она аж зажмурилась от удовольствия, — Мерлиновы мощи, что ты сотворрил с этой фасолью, что она настолько мягкая? Чёррт возьми, это очень вкусно! Где ты научился так готовить, если ты постоянно торрчишь в Аврорате? Боюсь, твои перреживания напрасны, до завтрра ничего из этого не доживёт, — шутливо пригрозила она и уничтожила ещё пару ложек. Однако замечание о рубашке заставило её прерваться и закатить глаза. — Повторрюсь: я не ррылась в твоих вещах. Я прроснулась срреди ночи и прризвала себе ррубашку с помощью манящих чарр... Дома я тоже сплю в ррубашках, а спрросонья могла не понять, что нахожусь не у себя. Так что это не я выбррала твою ррубашку, а твоя ррубашка выбррала меня. Все прретензии к ней и её прревосходному вкусу, — она засмеялась. — Не знаю, однако, что в твоём утверрждении меня порражает больше. Что у тебя есть одежда, которрая так безупрречно сохрранилась за столько лет. Или что ты помнишь, что тогда это была именно она... Я вот, напрримерр, не помню, что было пррошлой ночью, не говорря уже прро шесть лет тому назад! — не без самоиронии объявила Доркас и развела руками, как бы спрашивая: нет, ну можешь себе это представить, а? — То есть не буквально не помню, но... Что вчерра случилось? Почему я ночевала у тебя? Мне показалось, я выходила из тррактира одна... Выбегала... Мы повздоррили?

Подпись автора

A million things I wish you would say Even if I fall that you will stay And none of my flaws can turn you away